Array Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том II (СИ)

Утро настало, но, увы, едва ли последнее.

Всё пошло не так.

Сначала Метелин не увидел среди зрителей никого из аристократов. Сколько-то тавров, сколько-то откровенно портовых морд, сколько-то горожан неопределимой социальной принадлежности — и бесконечность иностранцев. Гныщевич об иностранцах предупреждал — кое-кто из них в Петерберг плывёт именно за удовольствиями, в Европах немыслимыми. Гныщевич предупреждал и о том, что зрители из числа петербержской знати — люди занятые, осторожные и на боях бывают нерегулярно. Но не увидеть вовсе никого — невезение в своём роде уникальное.

Потом Гныщевич сказал, что сниматься из-за недовольства зрительским составом не следует. Устроители в следующий раз не примут — и так пропустили потому лишь, что Гныщевич за своего никому неизвестного бойца что только в лепёшку перед ними не расшибся.

Значит, сегодняшние бои Метелину нужно пережить и остаться более или менее целым, чтобы выступить ещё раз — перед теми зрителями, на которых он рассчитывал. Такими, кто в красках распишет его сиятельству Александру Сверславовичу символический жест подававшего надежды наследника.

Метелин забил поглубже разочарование и обещал себе, что сможет «ещё раз».

А потом решимость его стала убывать по капле — чужой крови.

Он слышал, он слушал, он готовился, но это не помогло. К первому столкновению со смачным хрустом костей подготовиться нельзя.

«Экая ты неженка, — пасмурно злорадствовал Гныщевич. — А я ведь хотел тебе что-нибудь сломать à titre de prévention. Зря, зря перехотел».

Метелин был с ним всецело согласен. Жадные пасти открытых переломов и осколки выбитых зубов впечатление производили чрезмерное. Радовало одно: не только на Метелина. Какой-то внушительный господин отнюдь не робкого вида — кажется, британец — бесшумно сполз под стол. Портовые размалёванные девки тыкали в его сторону пальцами и от души потешались.

Гныщевич по-прежнему не дозволял Метелину приложиться к спасительной ржавчине твирова бальзама.

И выходить тоже долго не дозволял. Первый и последний бой назначаются заранее — ими заманивают зрителей искушённых, разбирающихся. Всё же, что между, происходит в произвольном порядке, с устроителями согласован только список участников. Метелин рвался за корабельные канаты ринга сразу после первого боя, здраво оценив свои нервные резервы, но Гныщевич его осадил. Всё прикидывал что-то в уме, говорил, ждёт выбывания самых потенциально опасных для Метелина противников, раз уж тот сегодняшнюю ночь вздумал пережить. Один левша, другой — комплекции Метелину непривычной, у третьего шикарный кросс, от которого Метелин не закроется, а четвёртый и вовсе заслужил право вставать против безоружных со стальными когтями — глаза мигом лишит.

Метелин никогда не видел Гныщевича таким — возбуждённым, но словно бы обмирающим на каждом втором движении. Он не стал этого говорить, не к месту было, но от такого гныщевичевского настроя его заела совесть: друг ведь, настоящий и единственный. Согласился помочь в том, что сам не одобряет, и теперь так психует, пытается хоть как-то смягчить Метелину сознательно избранную участь.

Пошептавшись о чём-то с самой смешливой из размалёванных девок, Гныщевич кивнул Метелину: следующий заход. И снова оказался прав — Метелин уже так устал изводиться страхами, что наконец почувствовал в себе то звенящее равнодушие, которое обыкновенно сопровождает самые точные удары.

Метелин встал.

Метелин подошёл к распорядителю.

Метелин был спокоен и уверен в себе. И в Гныщевиче.

Метелин дождался гонга, механически произнёс положенные слова, в переводе с таврского на росский звучащие предельно напыщенно.

Метелин окинул взглядом доставшегося противника — ничем не примечательного молодого тавра, сосредоточенно теребившего кончик косы.

Метелин даже нанёс полтора удара раскрытой ладонью и успешно увернулся от левого хука.

И тогда с потолка приютившего бои склада обрушился неуместный электрический свет. Свет этот так огорошил Метелина, что он не сразу разглядел, как с разномастными сюртуками зрителей смешиваются зелёные шинели Охраны Петерберга.

Кто-то оправдывался на всех подряд европейских языках, кто-то бранился вполне по-росски, девки визжали — Метелину буквально примерещилось в их визгах кокетство. Прощелыга, принимавший ставки, и казавшийся до того безногим нищий старикан ловко сдёргивали корабельные канаты, отделявшие ринг от зрительного зала. Старикан отпихнул растерявшегося Метелина с залитого кровью настила — похолодевшей спиной прямиком на шинель.

Его грубо скрутили, куда-то поволокли, ни о чём даже не спрашивая.

Раз так, Метелин предпочёл тоже помалкивать и озирался в поисках Гныщевича. Не то чтобы за него следовало всерьёз беспокоиться в такой ситуации, но не беспокоиться вовсе отчего-то не получалось.

Гныщевича, впрочем, Метелин так в суматохе и не разглядел.

Затем его вытолкнули без рубашки в октябрьскую ночь, связали, поместили с другими задержанными на телегу и повезли по грузовым путям из Порта. Везли долго — осталась позади и Шолоховская роща, и частые фонари Конторского района, и тишь Усадеб, и смрад Ссаных Тряпок, и главный железнодорожный переезд. Метелин продрог и тысячу раз проклял своё сегодняшнее невезение. Где телега остановилась — на территории Южной части или уже Западной, в темноте не определишь. Несколько телег проскрипели вперёд, многие отстали гораздо раньше. Видимо, задержанных хотели равномерно распределить по казармам. Не проще ли собрать всех в одном месте?

Сонный бородатый постовой перед спуском с телеги спрашивал имена. Метелин назвался — и получил в окоченевшую без одежды спину присвист и сальную шутку, но и это было по-своему приветливо. Не так он представлял своё заключение в казармы Охраны Петерберга.

До утра он истоптал крохотную одиночную камеру вдоль и поперёк, но дождался только беглого совета поспать: господин, мол, наместник покамест с прочими задержанными беседует. Неужто тоже объезжает всё кольцо по часовой стрелке? Метелин фыркнул и понял, что одиночная камера даже за короткий срок подействовала на него разрушительно — ещё чуть-чуть, и он начнёт говорить тут сам с собой. Чтобы только услышать человеческую речь.

Он подышал на ладони. Определённо — лучше уж расстрел, чем свалиться с лёгочной болезнью, которая грозит ему после ночного променада. В камере без рубашки, впрочем, было ещё хуже, чем на телеге — захочешь сесть ли, лечь ли, и поясницу сразу сковывает холодом.

А ведь случись облава на полчаса раньше или позже, хоть рубашка бы у Метелина была. А может, даже и пальто.

Вот же неудачник.