Себастьян Барри - Скрижали судьбы

Еще я, конечно, захватил с собой принадлежавший Розанне томик Religio Medici, так, на всякий случай. И признаюсь, что рискнул спокойным сном своего отца в гробу, потому что, сидя в самолете, я раскрыл книжку, смело вытащил письмо и вскрыл конверт — на случай, если там найдется что-то полезное. Не знаю, уж с чего я так решил.

Возможно, мотивы у меня были куда более низменные — банально хотелось сунуть нос в чужие дела, полюбопытничать.

Я страшно удивился, увидав, что это письмо от Джека Макналти. Я снова глянул на штемпель и понял, что отправил он его, когда сам уже был глубоким стариком. Его почерк — извилистая паутинка — свидетельствовал о том же. Обратным адресом был указана Больница короля Иакова, в Суонси. Сейчас это письмо лежит передо мной, поэтому я могу скопировать его сюда.

Дорогая Розанна,

Пишу тебе из больницы в Суонси — вот так вот, я помираю от рака толстой кишки. Я навел о тебе справки и надеюсь, что сведения мои надежные и ты еще жива. Вот и мне вышла отставка — на все, конечно, воля Божья, но думаю, что я недолго еще протяну. Должен сказать, жизнью своей я доволен, отлично погостил, как говорится, но коль пальто протягивают, так пора и честь знать. Не знаю, известно ли тебе, что от войны я увильнул, служил в Индии, возле Хайберского прохода — с Гуркхскими стрелками [64] Гуркхские стрелки (Gurkha Rifles) — один из привилегированных полков британской пехоты, служивших в Британской Индии. , между прочим, но зато ни одного немца или японца так и не видал. Но вот если б москиты были на стороне немцев, войну бы мы проиграли.

Я пишу тебе потому, что, когда говорят — твой час настал, столько всего передумаешь. Вспомнишь, например, о том, что жена моя, Май, спилась и умерла, когда ей было пятьдесят три. И хоть иногда она уж такие коленца выкидывала, ни секунды я не жалею, что на ней женился, потому что ее я просто обожал. Но, думаю, кое с кем она обходилась высокомерно и жестоко, как, например, она обошлась с тобой. Потому-то я пишу тебе. Все произошедшее тогда, много лет назад, до сих пор тяжким грузом лежит на моей совести, и я хочу, чтоб ты это знала. Мне нет нужды в твоем прощении — как и нет на него надежды, но я пишу это, чтобы сказать тебе: я страшно раскаиваюсь в содеянном и сам едва понимаю, что же это такое тогда произошло. Конечно, так давно все это было, но не настолько давно, чтобы мне — во снах и в мыслях — перестало чудиться, будто все это случилось только вчера. Я хотел тебе рассказать, что Том снова женился, завел детишек, но ты, может, не хочешь про все это слышать. Том уже лет десять как умер — какие-то проблемы с желудком, скончался он в Центральной больнице Роскоммона, и вторая его жена к тому времени уже умерла. О тебе мы никогда не говорили, хоть и виделись с ним часто, и все же, всякий раз встречая его, я чувствовал эту стену невысказанного промеж нами. Правда в том, что это навсегда переменило его, с тех пор он навеки стал другим, и больше мы не видали прежнего благодушного старину Тома.

Кто знает, может, ты скажешь, ну и поделом. И, может, будешь права. Я же хочу теперь кое-что написать о своей матери, которая, как ты, наверное, и сама знаешь, всем и заправляла в то нелегкое время. Я хочу рассказать тебе о ней то, что можно поведать только на смертном одре — и, наверное, только так, не глядя в лицо, укрывшись за буквами письма. Потому что ведь правда и то, что в твоем — чуть не написал «деле», ну да ты понимаешь, о чем я — она повела себя с нетипичной жестокостью.

Лет двадцать тому назад, когда сама она лежала при смерти, она рассказал мне историю своего появления на свет. В Слайго порой шептались, что она незаконнорожденная, хотя ты этих перешептываний, наверное, не слышала. Оказалось же, что она была приемышем: настоящая ее мать умерла молодой, а поскольку происходила она из богатой семьи и родственники сразу были против ее брака, то и решили ребенка отдать. Мать ее была пресвитерианкой, звали ее Лиззи Финн. Настоящий отец ее был офицером, а отдали ее, похоже, его же денщику — разумеется, католику, чтобы тот воспитал ее как свою дочь. История, конечно, темная, но спустя несколько лет после ее смерти я собственными глазами видел в кафедральном соборе брачное свидетельство ее родителей. Уж как бы ей полегчало, узнай она, что они были женаты, — и передать не могу. Быть может, на небесах это все уже такие пустяки.

Том перед смертью тоже успел рассказать мне один свой секрет, который в какой-то степени к тебе имеет больше отношения, так что ты удивишься, наверное, отчего это она не выказала тебе большего сострадания. Потому что он признался мне, что мы с ним только по матери родные, а отец у него другой, не Старый Том, хотя кем был его отец, он и сам не знал, хоть и пытался выяснить, в особенности у нашей матери. Но мать никому этого не открыла и унесла его имя с собой в могилу. Нужно помнить еще, что матери было всего шестнадцать, когда она меня родила, и немногим больше, когда родился брат Том (или, вернее, полубрат).

Почему я пишу тебе все это? Потому что это все может прояснить, если не оправдать, ее страстное стремление сделать так, чтобы у Тома жизнь была не такой путаной, как у нее, из-за чего она сделалась рабом собственных представлений о нравственности, как это бывает с теми, кто уверен, что пал.

Энус? В шестидесятых мне через Военное министерство удалось отыскать его следы в каком-то отеле на Собачьем острове, в Лондоне. Как-то вечером я туда наведался, мне сказали, что он вышел, и велели приходить завтра. На следующее утро прихожу я к этой ночлежке, а на ее месте — одни угольки дымятся. Может, он всполошился, услыхав, что кто-то из Слайго о нем спрашивал, подумал, что старые враги его отыскали и пришли убивать, хотя уж сколько лет с тех пор прошло, и отель он сам мог запалить, чтобы замести следы. А может, за мной кто следил, когда я его разыскивал, и они-то беднягу и кокнули. Но, как бы то ни было, а снова мне напасть на его след так и не удалось. Исчез с концами. Думаю, он уж помер, да покойся прах его с миром.

Такое вот мое к тебе письмо, хоть тебе оно, может, и не сдалось вовсе. Тяжкое бремя на моей совести. Правда в том, Розанна, что Том тебя любил, но оказался для такой любви слишком слаб. Боюсь, что все мы в тебя были капельку влюблены. Прости нас, если сумеешь. Прощай.

До чего же странное и неожиданное письмо. Кое-что в нем было мне не очень понятно. И я от всего сердца надеялся, что это сырость вновь запечатала конверт, что Розанна когда-то его вскрывала. Конечно, раз она его сохранила, если только не сунула в книгу нераспечатанным, да и позабыла о нем. Может, это было единственное письмо, которое она получила за все это время. Господи. Когда мы садились в Гатвике, настроение у меня было не самое лучшее.