Мария Метлицкая - Миленький ты мой

Маша эта… Про нее будет ниже. Тоже из «несчастненьких» – вроде меня. Только я жалостливо глазками не хлопаю и могу за себя постоять. А Маша… Она так сразу в слезы – если ученик нахамит, завуч замечание сделает, родительница какая-нибудь выступит. Не Маша – фиалка нежная.

Мы очень похожи были с этой Машей. Вернее, не мы, а наши судьбы. Нас обеих бросили матери. Ну, про мою все понятно, а Машкина мать свалила на Север, деньгу заколачивать. А там судьбу женскую устроила, папашу выкинула за дверь и сошлась с каким-то дядькой. А дядьке чужие дети были совсем не нужны. И про Машу он посоветовал мамаше забыть. Ну, она и забыла. А папаша Машкин вернулся. Но начал пить. Пить и буянить, да Машкину мать проклинать. А Машка внешне – как две капли воды мамаша. Вот папаша и злобился: мат-перемат, ах ты, тра-ля-ля!.. Такая же шлюха, как та!

Бил Машку, все из дома тащил. А потом его Кондратий хватил, и папаша «прилег». Все отнялось – руки, ноги. Только язык поганый функционировал. И Машку, выносящую за ним говно, он также гнобил.

В общем, два года Машка промучилась. А как мучитель помер, так она освободилась. И квартира освободилась – большая, двухкомнатная. Окна на речку.

Машку я презирала за ее тихий нрав. За ее слезы и мягкость характера. Уж как жизнь над ней измывалась! А она так тюхой и тетехой осталась – просто смешно.

Вот я и злилась на нее, и уговаривала ее не быть самой доброй. Не страдать за всех. Не расстраиваться и любить не всех подряд…

– Слышишь, а? – наставляла я.

– А как это? – удивлялась Машка-тетеха. – И детей, что ли?

– Господи! Да этих… в первую очередь! Уж в детках жестокости и дерьма…

– А как учить доброму и светлому, если ты их ненавидишь? – Машка впивалась в меня своими прозрачными голубыми глазами.

– А ты учи, ради бога! – усмехалась я. – Только сердце в это не вкладывай! Душу прикрой, поняла? Чтобы без щелочки!

– Не вкладывать душу? – Машка сопела и растерянно качала головой. – Нет, так добру и хорошему их не научишь! Они же все чувствуют, дети!

И глаза ее светлели от такого радостного открытия. Что скажешь? Дура…

Я часто думала тогда, что Машку ждут большие неприятности. С таким вот жизненным подходом. А вышло так, что я ошибалась…

Вообще мне казалось тогда, что я все понимаю про эту жизнь. А оказалось…

Как во многом я ошибалась!.. Как многого не понимала. Какого была высокого мнения о себе. Нет, не так. Конечно, не так! Какое там высокое мнение! Я – брошенный бобик. Дворняжка с ободранным хвостом и клоками шерсти на впалых боках, знающих плетку. Я думала, что меня уже ничто не возмутит, ничто сильно не обидит, ничто не сможет глубоко, до самого сердца, задеть. Я так закалилась, что могу ловко отбить любой пасс, посланный злодейкой-судьбой. Отбить и не расстроиться.

И здесь я ошибалась.

И про Королевишну… Димка тоже меня прерывал.

– А при чем тут она? Нет, ты объясни мне – при чем? – допытывался муж. – Она-то в чем виновата? В том, что твоя Полина Сергеевна одурела от счастья жить вблизи и служить? Она наверняка про тебя и не знает, Лида! Вообще не знает, что ты живешь на белом свете!

– Да нет, – усмехалась я, – все она знает. И что мать оставила меня. И что баба умерла. И что я… Да ладно! Да потому, что приличная женщина спросит у матери, как та смогла оставить ребенка. И засомневается в порядочности своей прислуги.

Глупости. Конечно, глупости! Почему Королевишну должна интересовать порядочность прислуги именно в этом смысле? Ей нужно, чтобы ей вовремя подносили свежий чай. Хорошо гладили платья. Чисто убирались в квартире. Не мечтали прилечь с ее мужем. Да! И еще не воровали ее украшения.

А в этом, я думаю – да нет, я уверена! – Королевишна была абсолютно спокойна. Да чтоб Полина Сергеевна? Да никогда!

Эта любовь, эта преданность и эта страсть были такими искренними, такими глубокими и мощными, что Полина Сергеевна ни за что бы, ни за какие коврижки!

И про Полину Сергеевну Димка обрывал меня сразу:

– Она твоя мать! И разговор кончен!..

– Да? А почему это? – от злости у меня суживались глаза. – Мать… И что? Она неподсудна? Про нее – как про покойника, что ли? Или хорошо или никак? А почему? Почему это? Нет, ты объясни! – закипала я как чайник. – Значит, если сподобилась на такой вот «подвиг былинный» – ребеночка родила – и все? Жизненную программу, так сказать, отработала? Больше никому и ничего не должна? А ребеночка воспитать?..

Димка молчал и хмурился – понимал, чем дело окончится. Ясно, что скандалом.

– Значит, – продолжала я, – вот рожу я ребеночка, сдам его в детский дом – и… все равно останусь святой?

– Она тебя в детский дом не сдавала! – буркал Димка.

И я заводилась еще сильней:

– Ах, скажите пожалуйста! Просто мать Тереза! Просто святая! Не сдала! Сколько в ней благородства, в Полине Сергеевне! Прямо нимб над головой сияет! А я, деревенщина, и не заметила, как над затылком у Поли горит. Знаешь, Дим… – я умолкала, – а ведь было бы лучше, чтобы она меня туда сдала! С самого детства, слышишь? Вроде нет у меня мамки, и все! Как у всех, понимаешь? Сирота и есть сирота! Так нет ведь – бросила, умотала, а статус свой сохранила! Вот еще и на старости лет заявится. И алименты, а? Вот будет весело! Явится – больная и старая – и скажет: доча! приехала я! доживать… в отчий дом. А ты, доча, ухаживать будешь. И содержать – я ж тебе мама родная!..

Как в воду глядела… Через три года объявилась Полина Сергеевна. А тема была еще интересней – Полина Сергеевна приехала умирать.

Потому что была смертельно больна.

Надо же! Сразу нашла, как я понадобилась! Пришла к школе и вызвала.

Ну я и вышла. И обалдела: не узнать было Полину Сергеевну! Совсем не узнать! Высохла вся, почернела… Стоит передо мной глубокая старуха – серая и тощая. Руки дрожат. Губы трясутся: доченька, доченька моя! Лида!

Ого! Тут я и доченькой стала! С чего бы?..

Молчу, смотрю на нее исподлобья, и сердце стучит: неспроста! Неспроста заявилась Полина Сергеевна! И «дочкает» неспроста – что-то случилось! Выгнали, может? Старая стала прислуга, неловкая? Лакеев ведь списывают, когда они… Ну все понятно.

А она меня за руки хватает и все причитает:

– Лидочка, Лида!

Но сердце мое хоть и билось тревожно, но масштаба всей катастрофы не представляло! А вот когда до меня дошло…

А она все бормотала:

– Беда, Лидочка! Большая беда! Такое со мной приключилось! Ох, доченька…

И давай реветь.

И тут я все поняла. И мне стало плохо.

Просто осела – там, где стояла. На бетонный парапет у школьного крыльца.

– Чтоо-о? – только и произнесла. И тут же застыла. Вернее, горло мое закоченело – слова не могу произнести.

А мама моя, дорогая Полина Сергеевна, стала меня за душу щипать: