Мария Ануфриева - Карниз

– Кого вы мне прислали? На помойке вы компьютерщиков, что ли, находите? – бросила она пробный шар в кадровичку на общем собрании после обеда.

Такой ход был дозволен, они находились в одном весе, а проявить принципиальность в кадровом вопросе никогда не лишне.

– Хороший парень! – парировала та. – Вежливый, старательный. Он один у мамы, на двух работах пашет. По ночам в компьютерном клубе смены берет.

– Оно и видно, – фыркнула Ия. – Зато по утрам еле шевелится. Вы же понимаете, что это ненормально? Он так долго не протянет.

– Не выдержит встречного ветра в лицо, как говорит Арнольд Александрович, – хихикнула начальница отдела рекламы, та еще стерва.

Ия заговорщицки поддела союзницу ногой под столом. Ее отдел маркетинга работал в одной связке с отделом рекламистки, которая нравилась Ие именно своей стервозностью, хотя с ней надо было держать ухо востро, что в офисных реалиях значит – дружить.

Почувствовав себя в меньшинстве, кадровичка подняла белый флаг:

– Девочки, не трогайте его хоть на испытательном сроке. Месяц посмотрим, а там решим, подходит он нам или нет.

– Да я что, я – ничего, – сделала невинные глазки Ия, принимая капитуляцию соперницы. – По мне так пусть работает. Только донесите до него в доступной для восприятия форме, что в нашей фирме реагировать на возникающие проблемы принято быстро вне зависимости от того, чем ты занимаешься ночью.

Дальше день пошел как обычно, и задержалась она на работе тоже как обычно. Придя домой, она услышала шум на кухне – как обычно. Папочка отработал сутки, выспался днем и теперь о чем-то оживленно спорил с Люсьеном и Понтием.

Одиссеев в квартире не наблюдалось. Ия передернула плечами и двинулась на кухню. Компания, Папочка и даже их темная квартира-расческа превратились в одно целое. Она не знала, как вытащить его и себя из этих дебрей.

– Я устала, – коротко сказала она, присаживаясь на подвинутый Люсьеном стул.

– Устала она, – пьяно протянул Папочка и вскинул голову. Его взгляд, затянутый мутной пеленой, говорил о том, что пьют они, пожалуй, с обеда.

– Жареной картошечки, – подсуетилась Понтий. – Кушай, девочка моя, раз устала.

Норма терлась у ее ног. В ванне «заквакали» лягушки. Как в первое утро здесь. С тех пор ничего не изменилось, разве что ванна просела еще глубже, сильнее стало капать в арку и ушло куда-то веселье.

Отлично выносимая «легкость бытия» стала невыносимой, какой ей и следовало быть по определению писателя, которым все тогда увлекались. Наверное, он был прав: если задумываться о своих поступках постоянно, жизнь станет невыносимой. А чтобы выносить ее, надо жить здесь и сейчас, и никаких долгоиграющих проектов. Но так жить невыносимо.

– Нет, а что ты не говоришь ничего нам? Мы что, второй сорт, а ты у нас королевишна, – тянул свою песню Папочка.

Ему хотелось ссоры, но Ия решила не поддаваться и отвернулась.

– Нет, а что ты отворачиваешься? Ты мне скажи: дерьмо, видеть тебя не хочу. Скажи, не стесняйся, все, что думаешь!

– Иди спать!

– Не командуй! – покачивался на стуле Папочка. – Хочу – пью, хочу – сплю.

– Ну, пей, – встала Ия из-за стола.

– Сиди, – дернул обратно Папочка.

– Сижу.

– Скажи мне, что я – дерьмо.

– Ты – дерьмо, – от всей души сказала Ия.

– Ах, я – дерьмо? Нет, что ты сказала? Так я, значит, дерьмо? Получай! – ладонь Папочки проехалась по ее щеке. – Ты думаешь, я ничего не знаю? А кто изменял мне с Мафией, ну-ка припомни? Мне сегодня Муха все рассказала. Обмануть меня думала? Я тебя, сука, урою! Ты – моя, моя… Тьфу!

Он наотмашь влепил ей пощечину. Ия вскочила. Отвечать было бесполезно. Папочка ничего не понимал и дико озирался по сторонам. То, что зрело в нем с детства, нарывало, томилось, разбуженное алкоголем, изливалось наружу.

Клетчатая скатерть устилала стол, заставленный стаканами, заваленный объедками. Игра достигла своего абсолюта. На Ию смотрела не женщина, а обезумевший пьяный мужик.

– Давай, давай, скажи, что я – дерьмо! – выл он.

– Не говори, не говори! – дергали ее Понтий и Люсьен, пытаясь усадить.

– Я тебе покажу, ты меня на всю жизнь запомнишь!

Никто не заметил, как в руке Папочки оказался кухонный нож. Самый длинный.

Ия села, и в следующий миг Папочка размахнулся. Она поняла, что это – нож и это – размах, и даже успела смириться, что на лице ее теперь будет красоваться шрам, как будто рассекли его надвое саблей. Ия не сомневалась, что ударит он именно ее, и увернуться не пыталась – не успела бы, сидели они рядом, колено в колено, а спину подпирал холодильник.

Лезвие мелькнуло перед ее носом. Понтий закричала. Люсьен вскочил и метнулся к окну, как будто хотел выпрыгнуть. Папочка согнулся и хлюпнул.

Из его живота торчала рукоять ножа.

– Вот, видишь, что мы с тобой наделали, – сказал он по-детски жалобно, и даже как будто протрезвев. – Я люблю тебя, ты это знаешь?

Они бегали и кричали. Ия плохо помнила эти минуты, но бегали они организованно и кричали по делу. Нож вынул Люсьен. Понтий зажимала сочащуюся кровью рану.

Вызвали «Скорую», но первой приехала милиция. Кавказская овчарка важно, будто с осуждением, прошла по коридору.

– Ага, – кивнул оперуполномоченный, оглядев стол.

Милиционеров зашло несколько. Они о чем-то спрашивали Ию, один долго писал, попросил расписаться. Он положил лист бумаги себе на колено, и она, не глядя, подмахнула его.

Приехала «Скорая».

– Ага, – сказал врач, оглядев рану. – Коридор узкий, тут с носилками пока развернемся.

Папочку положили в простыню и понесли вниз по лестнице. Ия побежала следом. Кровавые следы тянулись с кухни по всей квартире.

– Кто вы ей? – спросили в «Скорой».

– Подруга.

– Подругам нельзя.

– У нее никого нет.

Наверное, она говорила еще что-то. Ее пустили внутрь. Следом попыталась пролезть Понтий, но была высажена.

– Куда? – крикнула она вслед машине, уже включившей мигалки.

– В Валериановскую! – крикнули ей в окно. – Дальше не довезем!

Они неслись по ночному городу. Шел снег. Папочка просил пить, говорил слабо и обещал умереть.

Ию подташнивало, когда они тормозили на светофорах и срывались с места вновь.

Врач сидел рядом с носилками, на которые Папочку уложили уже в машине. Он был невозмутим и немногословен, но все же поинтересовался:

– Харакири-то вы зачем себе сделали, позвольте узнать? Да еще накануне Нового года!

– Это из-за нее, – пожаловался Папочка, показывая пальцем на Ию. – Я знаете как ее люблю.

Врач кивнул, показывая, что удовлетворен ответом. Как будто каждый день отвозил в больницу женщин, сделавших себе харакири из-за других женщин.

Ия плакала, отвернувшись к окну, и пыталась унять правую ногу, которая независимо от ее воли тряслась, как от разрядов тока, будто хотела пойти в пляс.