Жозе Сарамаго - История осады Лиссабона

Общеизвестно, какой громадной силой наделено воображение, и в данном случае это в очередной раз подтвердилось, когда Раймундо Силва начал ощущать собственное тело и то, что в нем происходит, – сначала медленное, почти неощутимое колебание, потом резкая, повторяющаяся, безотлагательно требовательная пульсация. Раймундо Силва, полузакрыв глаза, следит за процессом, словно мысленно припоминая знакомую страницу, и остается в неподвижном ожидании до тех пор, пока кровь постепенно не отхлынет, словно отлив, неспешно покидающий пещеру, когда новые волны еще пытаются заполнить пустоты, но безуспешно, море отступает, вот последние толчки, и вот уж нет ничего, кроме тихого струения воды, и в водорослях, облепивших прибрежные камни, скоро спрячутся испуганные крабики, которые оставляют на мокром песке едва заметные следы. И Раймундо Силва, загнав себя в такое вот отупение, желает знать, откуда взялись и что хотят сказать своим появлением эти нелепые существа, чей причудливый способ передвигаться наводит на тревожные мысли – не с них ли начала природа вполне предсказуемый всеобщий распад: В будущем мы все станем такими крабами, подумал он, и воображение немедленно предъявило ему, как солдат Могейме на берегу эстуария моет окровавленные руки и поглядывает на тогдашних крабов, которые бегут на глубину, сливая с тенью воды собственный цвет земли. Картинка эта пропала, сменившись другой, как мелькающие диапозитивы, – и вновь возник эстуарий, но теперь на берегу стояла женщина и стирала, Раймундо Силва и Могейме знают, кто это, им уже рассказали, что она любовница некоего рыцаря Генриха, немца из Бонна, а взята была в Галисии, когда крестоносцы пристали к берегу пополнить запас пресной воды, и слуга одного из них ее похитил, рыцарь же потом пал в бою при неудачном приступе, а женщина, можно сказать, пошла по рукам, можно, но не стоит, ибо идет она не всегда по доброй воле, но двоих солдат, взявших ее силой, обнаружили спустя несколько дней зарезанными, а кто это сделал, так и не выяснилось, да и немудрено – в таком скоплении мужчин неизбежны беспорядок и стычки, не говоря уж о том, что это могли сделать внедрившиеся в португальский стан мавры, подвигнутые к сему своей ложной верой и ночной тьмой. Могейме приблизился к женщине, уселся на камень в нескольких шагах, уставился на нее. Она не обернулась – уже заметила краем глаза, как он подходил, узнала его по фигуре и по манере двигаться, но не знала имени его, да и вообще ничего, кроме того, что он португалец, потому что слышала однажды, как он говорил по-галисийски. Размеренное движение ее бедер волнует Могейме. Впрочем, он давно уже, еще до того, как погиб рыцарь Генрих, положил на нее глаз, но рядовому солдату, тем более средневековому, не стоит отбивать у прапорщика его женщину, если даже она и наложница. Потом кипел он от тоскливой ярости, видя, как уводят ее другие, хоть она ни с кем не желала быть постоянно, даже если ее любили, так сильно ее любили – вот вроде тех двоих зарезанных, – что силой пытались взять. Следовать этому примеру Могейме не собирался, особенно сейчас, на людях, когда вокруг полно солдат, свободных, как и он, от караулов, и пажи купают неподалеку коней своих господ, идиллия, словом, даже не скажешь, что это осада и попытка покорения, особенно вот сейчас, если повернуться к городу и к крепости спиной, чтобы перед глазами были гладкие воды эстуария, так далеко врезающегося в сушу, что сюда никакое волнение с реки не доходит, и холмы – пожелтевшие или темно-зеленые, в зависимости от того, покрыты ли они рощами вечнозеленых деревьев или выжженными летним зноем лугами. Жарко, и время к полудню, и приходится отвести глаза от слепящего блеска воды под солнцем, да нет, разумеется, не Могейме приходится, ибо он уперся взглядом в женщину. Вот она распрямилась, поднялась, опустила руку в воду выполоскать белье, и хлопки идут по реке, этот звук ни с чем не спутаешь, и еще раз, и еще, а потом наступает тишина, и женщина покоит руки на белом камне римской могильной плиты, а Могейме глядит не шевелясь, и тут ветер доносит пронзительный крик муэдзина, почти заглушенный далью, но внятный для того, кто, хоть и не знает арабского, вот уже месяц трижды на дню слышит его. Вожделение Могайме угасло, достигнув предела, и только сердце колотилось, словно от дикого страха, трудное, между прочим, это дело – описывать ситуацию дальше, потому как следует постоянно принимать в расчет первобытную простоту тогдашних нравов и бытовавших тогда чувствований, и автор постоянно рискует сорваться в анахронизм, украсив, к примеру, железную корону алмазами или вложив утонченную эротику в тела, которые довольствуются тем, что начинают скоро и идут споро. Но этот солдат Могейме уже показал, что он чем-то явно выбивается из общего ряда, – показал, еще когда звучали рассказы о взятии Сантарена и об изнасилованных, а потом зарезанных мавританках, – и если верно, что и в ту пору он выказал склонность к изобретательным фантазиям, то очень может быть, что именно потому, если правда прежде всего, корень его инакости отыщем мы в сомнении, в умении задним числом перетолковать значение и смысл события и допытаться до его мотивов, в простодушных расспросах о некоем нам самим неведомом влиянии, которое каждый из нас оказывает на действия другого, сознательно презирая тех, кто тщится выглядеть их единственным творцом. Босые ноги, упирающиеся в крупный влажный песок, чувствуют тяжесть тела, будто сделавшегося частью камня, на котором он сидит, и королевские трубы могут сколько влезет звать на приступ, потому что безопасней вовсе их не слышать, зато звучит в голове призыв муэдзина, и Могейме продолжает слышать его, пока смотрит на женщину, когда же она отводит наконец глаза, безмолвие становится всеобъемлющим, да, конечно, вокруг раздаются какие-то звуки, но принадлежат они другому миру – мулы, фыркая, шумно пьют из ручья-притока, а поскольку не найти, наверно, лучший способ начать то, что до́лжно сделать, Могейме спрашивает женщину: Как тебя зовут, и сколько раз от начала времен задавали мы друг другу этот вопрос: Как тебя зовут, порою тотчас сообщая собственное имя: Меня – Могейме, ради того чтобы проложить путь, чтобы дать, прежде чем получить, а потом ждем, пока не услышим ответ, если ответом нам не служит молчание – но это явно не тот случай: Оуроана, сказала она.

Бумажка с телефонным номером по-прежнему лежит на столе, и что может быть проще, чем набрать шесть цифр – и в скольких-то километрах отсюда раздастся голос, и нам не важно – Марии-Сары или ее мужа, но следует учитывать разницу меж тем временем и этим, чтобы поговорить, как и для того, чтобы убить, надо приблизиться вплотную друг к другу, как и поступили Могейме и Оуроана, которая не по своей воле попала сюда из Галисии, была она любовницей одного крестоносца, которого уж нет больше на свете, а теперь, пропитания ради, стирает одежду дворянам, а он после взятия Сантарена приехал стяжать себе еще бо́льшую славу под могучими стенами Лиссабона. Пять цифр набрал Раймундо Силва, остается всего одна, но он не может решиться, притворяется перед самим собой, что смакует предвкушение удовольствия, предчувствие холодка страха, говорит себе, что может по собственному желанию одним движением пальца завершить серию, однако не хочет и, пробормотав: Не могу, кладет на рычаг трубку, словно избавившись от страшной тяжести, грозившей его раздавить. Встает и, подумав: Пить хочется, идет на кухню. Наполняет стакан из-под крана, медленно пьет, наслаждаясь прохладой, какое простое это наслаждение, быть может, самое простое из всех – выпить стакан воды, когда мучит жажда, а покуда пьет, воображает ручей-приток и мулов, которые погружают губы в студеный поток, люди подбадривают их свистом, и в самом деле, не много есть под солнцем по-настоящему нового, сам царь Соломон не смог выдумать что-нибудь, и как же прав он был. Раймундо Силва поставил стакан, повернулся и увидел на кухонном столе записку – обычную, ненужную объяснительную записку от прислуги: Я ушла, все прибрала, однако нет, на этот раз все не так, о том, что справила свои обязанности, ни слова, а вместо этого: Вам звонила какая-то дама, просила перезвонить вот по этому номеру, и Раймундо Силве не надо бежать в кабинет, чтобы сверить этот номер с тем, который записан на мятом листке, с тем самым номером, который стоило таких трудов достать. Или не потерять.