Эдуард Лимонов - У нас была великая эпоха

До Ворошиловграда они пожили в населенном пункте с очень немецким названием Миллерово (как этот населенный пункт называется сейчас, черт его знает) и еще на полудюжине временных кочевых биваков. Однако уже тогда определился кусок территории, за пределы которого семья не отлучалась: Донецкий бассейн. Левобережная Восточная Украина. Родителям его так и не суждено было выбраться за пределы этого куска территории, и они лишь в конце концов остепенились вместе со временем и прекратили вынужденное номадничество. (Или же остепенился и осел отцовский военный округ?) Сын их размахнулся широко, уже в 1954 году пытаясь сбежать в Бразилию, был пойман, но бежал снова и снова. В 1967‑м сбежал в Москву, а потом и вовсе так загулял по глобусу, что и вернулся бы в родные места, да только где они? Война ли тому виной и все послевоенные миграции, военная ли профессия отца, но нет у сына места, которое можно вспомнить как «дом», нет стен, которые можно было бы назвать своими. Так случилось, ничего грустного в этом нет. Натренированный с пеленок бежать, бежит он и бежит, и где обретет он последнее пристанище, неясно.

Первый пейзаж, удержанный памятью наконец очнувшегося младенца, был суров. Руины Харьковского вокзала были видны из окна комнаты на Красноармейской улице. Море битого, обугленного кирпича, даже еще не заправленное в заборы. Край моря огибала собой черная, никогда не исчезающая, вечная очередь. Аккуратно, затылок к затылку подогнанные женщины в платочках, старики с палками и дети образовывали эту темную артерию жизни, стремящуюся к одноэтажному продовольственному магазину, где при свете голой лампочки под потолком можно было обменять клочки бумаги, зажатые в руках, — «карточки», — на хлеб, масло и крупу. (Отсутствие абажура населяло помещение фантастическими гротескными тенями, и выглядело оно местом, куда слетелись сказочные птицы и сбежались вместе с реальными жителями Харькова кентавры и кентаврессы…) Перепоясанный портупеями синешинельный милиционер-старик в подшитых валенках похаживал вдоль очереди, и прошныривали, ругаясь в Бога, душу и мать, половинки людей, бюсты на деревянных постаментах, снабженных подшипниками, — первые «роллер-скейтэрс» в мире, — советские безногие калеки. Война отползла далеко на Запад и сдохла в столице немца, в Берлине. (Тут, камрады, автор уступает место покойному камраду Фассбиндеру, несколько кадров из фильма «Мэридж оф Мария Браун» дадут представление о том, что происходило в Германии, как вел себя побежденный немец и что чувствовал.) В Берлине русским пришлось принести чудовищную последнюю жертву Богу Войны. Армия Жукова пошла на город, нашпигованный миллионом тевтонских солдат, 16 апреля 1945 года и взяла его 30 апреля. В две недели боев сто тысяч русских солдат полегли там и двести тысяч солдатиков были ранены. Ни единый солдат союзников не погиб на берлинских улицах, на которые они получили доступ (после Потсдама) по разрешению Сталина. (Так что тот, кто хочет построить стену, подобную Берлинской, может позволить себе удовольствие за ту же кровавую цену.) Захлебнувшись кровью, еще через неделю война издохла.

Гордая собой, европейская «христианская» цивилизация дымила в мир развалинами. Заткнулись все воспеватели прогресса (увы, ненадолго) перед картиною подобного варварства. Немцы ли только были виноваты, или все приложили понемногу руку к производству идей и ситуаций, столкнувших народы в каннибальской грызне, поглотившей, согласно словарю «Петит Ларусс», 49 миллионов жизней? Сорок лет спустя обвиняют одних тевтонов. Но побежденных всегда легко обвинять. Всех. К тому же тевтоны, несомненно, виноваты больше.

Как бы там ни было, война издохла, перевернувшись брюхом вверх… Сожрав дедушку Федора и дядю Юру, так трогательно влюбленного в себя гиревика 19 лет. А отец остался жив. Быть живым молодым мужчиной в 1947 году на территории Союза Советских было уже большой удачей. Счастьем. Здорово было быть лейтенантом сразу после войны, и полковник Сладков, начальник штаба дивизии, храбрый боевой офицер, носивший шинель с бобровым воротником, бывший офицером еще в русской царской армии, удовлетворенно оглядывал строй своих орлов-лейтенантов и любовно останавливался взглядом на отце. Он был тонок и ловок — парень со старомодным именем Вениамин.

В здании на Красноармейской улице, чудом уцелевшей конструктивистской крепости из бетона, на первых двух этажах помещался штаб дивизии, а выше, на третьем и четвертом, жили члены семей офицеров, официально именовавшиеся в графах военных ведомостей как «иждивенцы». Интриги и любовь сотрясали серую приземистую крепость. Невзирая на карточную систему… Но автор забежал «поперед батьки в пекло», об интригах еще рано. Нужен еще один, хотя бы общий, план города.

Харьков занимали и освобождали несколько раз. В последний раз освободили на год и два дня ранее Парижа — 23 августа 1943 года. Освободив, обнаружили, что освободили развалины. По рассказам очевидцев, с балконов домов и с харьковских каштанов (преобладающая порода харьковского дерева) свисали странными плодами трупы мужчин и женщин. «Комиссаров, партизан и евреев…» Вопреки сегодняшнему взгляду на исключительную трагическую судьбу еврейского народа, на территории России евреям предоставлялось тевтонами скромное третье место. Выстроив пленных, тевтоны имели обыкновение командовать: «Комиссарэн, партизанэн, юдэн… шаг вперед!» С неевропейскими варварами тевтоны особенно не церемонились. Роскоши остаться вне игры харьковские жители не могли себе позволить, как позволяли себе парижские. Невозможно себе представить русских Кокто или Гастона Галлимара во фраках, посещающих прием немецкого коменданта, или назовем его послом…

Семья явилась из Ворошиловграда в Харьков в первых числах февраля 1947 года. Из кабины грузовика, Эдик у нее на коленях, мать с любопытством обозревала развалины. Множество вывесок «Перукарня» бросились ей в глаза, и она спросила шофера: «Здесь, должно быть, много хлеба? Столько пекарен…»

(О чем, естественно, могла думать голодная девушка-мать. «Голодной куме — хлеб на уме».) Шофер посмотрел на девушку с ребенком, ничего не сказал и только улыбнулся. Когда они доехали и мать спросила Вениамина (он трясся в кузове), почему в городе столько пекарен, отец объяснил со вздохом, что «Перукарня» — украинское слово, «мы ведь приехали на Украину, к хохлам, Рая», и обозначает — «Парикмахерская». Прически тогда носили очень короткие, стриглись часто, так что во множестве парикмахерских была прямая необходимость.

Двор штаба дивизии образовывали, сомкнувшись углом, два здания. Уже описанная нами поверхностно конструктивистская крепость и двухэтажное здание «санпропускника». Дабы в город не завозились отовсюду эпидемии заразных болезней и блохи, все приезжающие на вокзал обязаны были проходить санобработку, самих их мыли, а одежду парили и обрызгивали раствором карболки, чем приезжающие были недовольны, часто можно было слышать их крики. Приезжающие, тряся чемоданами, ругали «санпропускник», вещи воняли и порой бывали безнадежно испорчены. Прогрызанный в теле «санпропускника» длинный сырой туннель с кирпичными боками выводил на улицу Свердлова. На Красноармейскую выход был только из штаба дивизии (у дверей стояли, всегда наехав на тротуар, несколько трофейных «опелей» и американские мотоциклы «харлей-давидсон». Солдаты утверждали, что на самом деле владелец американской фирмы — донской казак Харлампий Давыдов, уехавший в Америку задолго до революции и ставший там миллиардером). Иждивенцы взбирались на свои этажи по крутой черной лестнице и могли выбраться из двора только на улицу Свердлова…