Эдуард Лимонов - У нас была великая эпоха

Можно представить себе мир близорукого и абсолютно глухого маленького человека. Была зима. Красноармейская улица, он глядел на нее, держась за прутья своей кровати, сделалась черно-белой и даже с безопасного расстояния, из теплой кровати, казалась на ощупь мокрой и ледяной одновременно. Беззвучные, сходили с рельс трамваи, вокруг них суетились водители и кондукторы, повисая на крепких вожжах, отводили от проводов над трамваем трамвайную дугу. Открывали рты широко, но безуспешно. Глядя на их старания, он улыбался, и чего стараются, все равно не выходят звуки из замерзших ртов, разевай или не разевай. Каждый день мать, по совету фельдшера Славы, заставляла его садиться в постели и грела неработающие уши его рефлектором. Синяя лампа горела в зеркальной полусфере и нещадно, рассеянным светом пустыни, топила его уши, как асфальт. Однажды уши вдруг потекли. Может быть, испугавшись, что он весь вытечет через уши, мать повела ребенка в железнодорожную поликлинику к отоларингологу доктору Абрамову. Доктор брал ребенка на колени и, блестя пенсне, учил его, чтобы он слушался маму. Эдик, глядя на усы и бороду доктора Абрамова, думал что-то приблизительно соответствующее: «Ну что ты мне, Айболит, заливаешь, а? В любом случае в пять лет человеку ничего не остается другого, как слушаться свою маму. Ибо без мамы ему не прожить, я даже защитить себя не могу, ножом ударить мне еще слабо, так что, хочешь не хочешь, я сижу тут и веду себя, как полагается». Айболит Абрамов стал доктором еще в Старой России, и ему нравилось не все население Новой, о чем они с матерью, может быть, и беседовали. В одно из возвращений из железнодорожной поликлиники — нужно было пересечь действующие пути, шлагбаум срочно и с воем закрыли, и приближался грозный, черный на белом снегу, в парах, сотрясая почву вокруг, поезд — его посетил первый в жизни приступ паранойи. Мать держала его на руках, и ему вдруг представилось, что она хочет бросить его под поезд. Может быть, она ругала его до этого или же даже такой малейшей причины для приступа не было, а он лишь испугался поезда, его массы и шума, им издаваемого?.. Как бы там ни было, он заорал, вцепившись в мамину шею: «Мамочка, не бросай меня под поезд! Не бросай меня, пожалуйста, под поезд!» Автор настаивает на этом, далеко не второстепенном «пожалуйста», свидетельствующем о природной вежливости дитяти. Если даже в момент крайнего испуга он не отказался от вежливой частицы, то, очевидно, она имела для него большое знамение, он уже верил, что с ее помощью можно уговорить взрослого человека не бросать маленького под железные грубые колеса…

Мать была шокирована этим проявлением недоверия и переосмыслила свои отношения с сыном. Тогда не верили еще в генетику, да и самой науки о наследственности еще, кажется, не существовало, потому мать решила, что она проглядела что-то в воспитании сына. Что, может быть, следовало было его чаще целовать и ласкать. Что, может быть, ей и Вениамину следовало быть менее сдержанными в проявлении чувств в присутствии посторонней публики, особенно если эта публика — их же сын. А лейтенант и его жена таки были сдержанными. Самая крайняя фривольность, на каковую они были способны, это сесть рядом на диване, очень близко, и отец мог закинуть руку за спину матери и она положить ему руку на колено в синих галифе. Таким образом они именно и сидели и шептались специально, чтобы проверить, полностью ли вернулся к ребенку слух: он же, стоя у двери и отлично слыша разговор родителей, улыбался им.

Унаследовали ли его родители сдержанность от своих родителей генетически, или же она следствие офицерской вышколенности, то есть не самурайский ли кодекс чести и поведения советского офицера заставлял лейтенанта и его жену быть такими «приличными»? Даже если учитывать расовый темперамент (ясно, что они оба не пылкие неаполитанцы или сицилийцы, но жители монотонных степей), все же… Майор Захаров и тетя Катя были другие, веселее и как-то насмешливо наглее. Может быть, виной тому обильные телеса крупной и задастой тети Кати, как пылко ни желай быть приличной, тяжело соблюдать пуританское нерушимое равновесие с таким задом и боками (полуголодная эпоха странным образом не влияла на тети Катину комплекцию). Их дети, Валентин и Ирка, всегда целовали маму Раю, если приходили в гости. Мать попыталась научить своего вновь открытого «индивидуалиста» (так она сказала отцу, «я боюсь, что он у нас вырастет индивидуалистом, Веня…») сына целовать хотя бы родителей и тетю Катю с дядей Ваней. «Зеро» результата, увы. Всякий раз следовало руководить целованием железной рукой, под давлением он целовал, кого требовали, зажмурив глаза. Без давления он себе стоял у окна, глядя на входящих в комнату гостей, и улыбался приветливо, не делая никаких попыток коснуться тел пришельцев даже рукой. Хитрый, он стал даже употреблять в преступных целях свою прошедшую глухоту. Мать говорила ему: «Поцелуй тетю Катю, сынок», — а он себе стоял и улыбался безмятежно. «Да он не слышит, Рая», — говорила в таких случаях тетя Катя. «Все он слышит, — возражала мать, — он просто упрямый такой…»

Ему самому было непонятно, почему он не хочет никого целовать. Ну, положим, были люди, которых ему было просто неприятно касаться. Но тетя Катя ему нравилась, с ней было все в порядке, веселая, здоровая, приветливая тетка… Почему же… Однако он стоял себе и не шел целоваться.

Потом он заболел коклюшем. Отец вставал до горна побудки, подымал сына и шел с ним гулять, пока воздух был чистый и влажный. Так, во всяком случае, сказал доктор Абрамов: «По утрам воздух чистый и влажный». И они гуляли, город с миллионным населением еще досыпал и не начинал еще своей преступной активности, в результате которой город становился душным и сухим Харьковом. От этих прогулок у него в углу правого глаза навечно осталась взлетающая и опускающаяся пола отцовской шинели и рояльный лак сапога.

Болезни всякий раз настраивали его на философский лад. Они отрывали его от коллектива малышни, помещали в ситуацию беспомощного ожидания и заставляли думать. Закутавшись в одеяла, завернутый в косынки и шарфы, он стоял на коленях в кровати и не только наблюдал уличные сценки, но наблюдал их отстраненным взглядом неучаствующего существа. Может, тогда и сформировался, и закрепился прочно его характер «индивидуалиста», то есть, может, индивидуалистами становятся в какие-нибудь всего шесть месяцев болезни корью, а не вырастают постепенно? Во всяком случае, впоследствии он сохранил этот взгляд из постели, взгляд человека, не участвующего в жизни, рассматривающего жизнь с высоты третьего этажа из окна… Когда он уставал от людей, он забирался в воображаемую свою мальчиковую кровать и лежал себе тихо, разглядывая их переполох…