Эдуард Лимонов - У нас была великая эпоха

Они выскочили из комнаты в коридор: «Давай ко взрослым?» — предложил Ленька. То, что друг не покидает его в трудную минуту жизни, было ему приятно, но в Ленькином присутствии он, однако, страдал от позывов желудка сильнее, чем если бы был без него. Часть усилий уходила у него, чтобы удерживать лицо в более или менее нормальном, неискривленном состоянии. Кака, кажется, скопилась у выхода из организма и отчаянно толкалась, желая выйти. Бегом пересекая коридор, у елки уже играла на аккордеоне Снегурочка, они рванули к общему туалету. «Кто Снегурка-то? Не Идка Иван Федоровича?» — спросил Ленька на ходу, запыхавшись. Приятель не ответил ему, ему было, естественно, не до загадки Снегурочки. Во взрослом туалете обе двери были закрыты, и за ними, слышно было, кто-то плескался. Занято! Маленький человека в беде и страдающий вместе с ним приятель нервно забегали у дверей.

«Эдик! — закричала мама Рая, выйдя из-за елки и постепенно увеличиваясь в размерах. — Где вы бегали с Леней? Я вас ищу, пошли скорее!» Мама Рая выглядела сногсшибательно. Она зачесала волосы волной на одну сторону, встала на каблуки и надела новый костюмчик. Она сшила его сама, «перелицевав», то есть перевернув для этого на другую сторону, два отцовских кителя. Получился оригинальный, узкий в талии и широкий в плечах «а-ля Дина Дурбин или Марика Рокк» костюмчик. Куплеты, включающие имена этих американских актрис, распевали офицеры и их жены. В куплетах шла речь о Чарли Чаплине.

Подбирая окурки, голодранец, однако, мечтал о том, что женой у него, у бедного, будет

Увеличившись полностью, Дурбин/Рокк сделалась мамой и протянула сыну руку. «Я какать очень хочу», — сообщил он, отбросив условности. Было уже не до условности. Кака толкалась в двери, уже грубо напирая. Личико страдальца сморщилось.

«Ох, Господи, угораздило же тебя. Уже ведь без пяти Новый год…» Подтверждая слова матери, в одной из комнат включили мощный радиоприемник и, откашлявшись, старый голос начал читать текст. «Ворошилов уже поздравляет!» — ахнула мать и забила кулаками в двери туалетов: «Эй, ребенок обкакается!» Сквозь двери донеслось невразумительное бурчание, но дверей не открыли.

«Не могу больше…» — прошептал ребенок. И, стоя на одной ноге, оплел ее другой, может быть, желая таким образом крепко запереть свое кака.

«Бежим на четвертый!» — воскликнула мать, ухватила его за руку и потащила ребенка к лестнице. Верный Ленька метнулся за ними.

На лестнице он и обкакался. И расплакался от стыда. Единственным утешением служило то обстоятельство, что на нем все еще были надеты «лыжные» штаны, а не праздничный костюмчик. И то, что он обкакался в «лыжных» штанах, было менее заметно со стороны, и костюмчик не пришлось испортить. Когда, влетев в комнату тети Кати, мать стащила с него «лыжные» штаны и, налив в таз воды, стала обмывать опозорившегося ребенка (она так и говорила: «Что же ты так опозорился, Эдик!»), то из всех радиоприемников всех двух этажей (офицер обязан был иметь радиоприемник) забили празднично куранты Спасской башни, оповещая жителей Советского Союза о наступлении Нового года. «Бом!.. Бом!..» Двенадцать раз.

Остаток празднования он провел, заползши глубоко под елку. В темноте танцевали взрослые, ибо решено было «танцевать у нас», а «выпивать и закусывать — у вас». Он лежал лицом вверх и видел над собой перепутавшиеся ветки елки, золотые орехи, конфеты и мандарины. Свечи догорали, однако догорали хорошо, грустно и ароматно. Один раз на него свалилась остывшая по пути, но еще теплая восковая капля. «Кап!» — на щеку. Хорошо видимый, грустно висел над ним махитарьянский подарок-заяц, и он думал, что заяц — это он сам, одинокий, с красными ушами. Почему кто-то перевесил зайца, повесил его ближе к полу? Согнувшись к малорослой Снегурочке, Агибенин протангировал мимо и неловко задел дед-морозовской штаниной ветку. Заяц заколыхался, подрагивая. «Я как этот заяц», — подумал он, протянул руку, осторожно снял зайца и, прижав его к груди, заплакал. Совсем тихо. В первый раз в жизни ему было жалко себя.

Майор Солдатенко (ему дали майора весной) умер в самую сильную жару, в июле. Посему тело долго на открытом воздухе не держали: выставили в вестибюле штаба для прощания всего на несколько часов.

Узнав, что Солдатенко «лежит в штабе», мать одела его в хлопчатобумажный костюмчик, носочки и сандалеты, сама принарядилась в неудобные туфли, и они пошли «прощаться с майором». «Ты никогда еще не видел мертвых, — сказала мать, — так вот запомни, что к ним нужно относиться с уважением. И так как ты не знаешь, как себя вести, то смотри на меня и делай то, что делаю я. И ни в коем случае не говори громко. Если хочешь что-нибудь спросить, дерни меня за платье». Дождей не случилось уже месяц, и акации на Свердлова трепетали под знойным ветром полусожженной листвой.

Гроб помещался в самой глубине вестибюльной площадки, головой к навсегда закрытым дверям во двор, так что два крыла лестниц располагались по обе руки майора. Лестницы застелили кровавой «ковровой дорожкой». Гроб был обтянут красным шелком. И большие кумачовые банты, как кремовые розы на торте, красовались на гробе. Эдик посчитал: их оказалось шесть. Красноармейцы с винтовками стояли за гробом, в головах его, застыв по стойке «смирно». Четыре офицера с траурными повязками на рукавах стояли в углах гроба и тоже по стойке смирно. Знамя дивизии чуть колыхалось, должно быть, от невидимого жаркого сквозняка за гробом. Древко, наклонив его вперед, держал знаменосец-сержант. Первое впечатление было такое, что военнослужащих загипнотизировал специалист и ушел. Но после нескольких минут наблюдения возможно было заметить, что знамя чуть-чуть подрагивает вместе с руками сержанта, как видно, уставшего стоять в неудобной позе, что из-под фуражек офицеров стекают по лбам и вискам капли пота, что старший лейтенант Седельников безостановочно двигает крупным адамовым яблоком так мощно, что двигается и дергается все его лицо. И, пусть и самые крошечные участники церемонии, подозрительные мухи с ярко-синими брюшками, непрошеные, летали и ползали повсюду, раздражая и будучи предметом внимания. Они отказывались соблюдать молчание, не желали относиться «к мертвому с уважением», как наказывала мама. Мухи атаковали майора, пытаясь сесть ему на нос или заползти по руке в рукав кителя. Красноармеец с еловой веткой время от времени подходил к гробу и обмахивал веткой лицо майора. Сам майор был спокоен и бледен.