Грегуар Делакур - Ничего, кроме счастья

Здесь я – незнакомец. У меня нет прошлого. Я никогда не держал в руке «Ругер». Не нажимал на спусковой крючок. Я приехал из Европы, из Франции. Ах, Париж, Париж! Я, пожалуй, еще слишком худ. Моя кожа за эти недели потемнела от солнца. Волосы на висках начали седеть. Зелень, которую любила моя мама, вновь блестит в моих глазах.

Десконосидо . Незнакомец.

Крик разбудил Леона. Он тоже закричал при виде окровавленного лица сестры. При виде оружия в моей руке. Подушки в другой. Я кинулся к Жозефине. Пуля прошла сквозь челюсть, обнажив кость. Моя дочь рухнула мне на руки. Набери 15, Леон. Позвони 15. Скорее. Скажи, пулевое ранение. В лицо. Ребенок. Быстрее. Быстрее.

Шесть минут спустя наши жизни были уничтожены.

Приехала полиция. Меня изолировали от детей. Попытались связаться с Натали. Безрезультатно. Тогда позвонили жене моего отца. За ней выслали машину. Вызвали еще врачей. Полицейские отправили по домам любопытных соседей. «Скорая» уже увезла Жозефину в Университетский госпитальный центр.

В кухне, где меня заперли, мой страж смотрел на меня сначала с отвращением. Потом с бесконечной грустью. Сотворить такое со своими детишками. Мать твою. Он велел мне отдать шнурки, часы. И вынуть все из карманов.

Приехала жена отца. Леон кинулся к ней. Все Леон все кончилось я здесь сейчас поедем ко мне дедушка тебя ждет он приготовил горячий шоколад поедем ко мне ты примешь ванну отдохнешь мы посмотрим кино у нас много хороших фильмов музыкальных комедий о Боже мой что же это такое что же это такое как будто мало нам несчастий не хватало только. Одна из женщин мягко положила руку ей на плечо, призывая замолчать. И они покинули дом, Леон шел между ними в перепачканной пижамке. Маленькая сломанная кукла. И наступила пустота. Бездна.

Наручников на меня не надели. Подтолкнули твердой рукой к машине. Я влез внутрь. Мой страж сел рядом. Его глаза не отрывались от меня. Вместе с его ненавистью. Мы поехали. С проблесковым маячком. Без сирены. Мелкий факт в хронике происшествий: мужчина стреляет в свою одиннадцатилетнюю дочь. Нет повода будить весь квартал. В полицейском участке капрал узнал меня. И невесело улыбнулся. Я же говорил вам, мусорная свалка невзгод человеческих, мсье. Давайте, ступайте в кабинет, сейчас за вами придут. Я спросил, как моя дочь. Сейчас за вами придут, мсье. Она не..? Сейчас за вами придут, мсье. Никто не пришел.

На рассвете меня отвезли в машине «Скорой» в психиатрическое отделение Университетского госпитального центра Лилля. Меня привязали к койке. Утыкали руку иголками. Несколько раз я терял сознание. Тепло моей мочи успокаивало меня. Запах моего дерьма. Я отказывался есть. Я хотел умереть. Мне всадили еще одну иголку. Есть больше не хотелось. Пить тоже. Я попытался проглотить язык, и меня вырвало кислой водой. Заходили медсестры, присматривали за мной. Они были милы.

А моя дочь.

Мы ничего не знаем, мсье. Мы даже не знаем, здесь ли она.

Потом, много позже, за мной пришли. С улыбкой.

Я один здесь. Я приехал один.

После трех лет с врачами, подвергшись всевозможным терапиям, я все-таки отыскал наконец журналистку, носившую громкое имя великого адмирала английского флота и альбома Гензбура.

Она меня не помнила. Я вас не понимаю, твердила она. Не могу уразуметь, чего вы хотите. И потом, я не одна, у меня есть муж. Я говорил ей о ее грусти, о ее безграничной красоте. О голубой лагуне. О коктейле, носившем название фильма, с кусочком апельсиновой корки на краю стакана. Я говорил, что хочу ее развеселить. Я говорил ей о жизни, я говорил ей о ней. О моем нечаянном спасательном круге, не давшем мне утонуть, удержавшем живым на поверхности несчастья; все эти долгие месяцы, проведенные в белизне, в эфире, среди железного лязга. Молчание мира. Три года в ремнях, в химии. Она ничего не сказала – и положила трубку навсегда. Двое раненых нужны для встречи, два скитальца, иначе один придавит другого, прикончит его. Я долго держал в руке телефонную трубку, прижимая ее к уху. Маленький пластмассовый пистолетик. Растаяла моя последняя иллюзия.

Дом был продан. Натали получила больше половины, а на остальные деньги я оказался здесь.

Здесь, где я мечтал теперь о рождении наших жизней. О большой и трагической любви. Краткой и бесконечной одновременно. В нескольких милях отсюда снимали «Ночь игуаны» [34].

Здесь, где испарина тел и ожоги желания осязаемы. Грехи. Безумие. Океан, поглощающий людей.

Здесь двадцать семь palafitos . Каждый носит имя мексиканской лотерейной карточки. Я живу в el valiente . Смелый. Как язвителен порой случай. Сегодня моя последняя ночь в этой немыслимой комнате, в этом домишке, танцующем, точно водомерка, между небом и водой. Вчера утром одна из шести уборщиц не приехала вместе со всеми в грузовичке, который каждый день привозит их из Эль-Туито, ближайшей деревни на краю заповедника. Молчание пяти остальных выдавало беду. Тигры всегда бродят ночью. Я попросился на ее место. На ее работу. Пожалуйста. Я сын уборщицы, я все умею. Я не боюсь испортить руки. Они у меня крепкие и надежные, как у моей мамы. Я не могу больше платить семь тысяч семьсот пятьдесят песо в день. Эта работа – шестьдесят песо в день, сеньор, проработав год, вы едва сможете провести здесь пару ночей, как вы не понимаете. Я хочу работать здесь, сказал я, и получать шестьдесят песо в день. El loco [35] . El loco. В тот день я стал безумцем. Мое молчание, с тех пор как я приехал, говорило в мою пользу. Стушевавшись, я создал образ безобидного существа. Мои более чем приблизительные слова внушили вежливое сочувствие персоналу отеля. Позже я узнаю от моих коллег по уборке, что мне приписывали большую, огромную, неисцелимую несчастную любовь, – и это отчасти правда. Что я-де ходил так близко к океану, желая, чтобы он поглотил меня. Как тот suicida [36], что написал «У подножия вулкана» [37]. Что я приехал сюда работать над книгой. Писать слова своей sangre [38]. Как пишут историю безумной любви. Говорили, что магия Десконосидо спасла меня. Я стал уборщиком. За десять песо в день мне сдали крошечную комнатушку в Эль-Туито.

Мы выезжаем каждое утро с рассветом, семь дней в неделю. Пятьдесят минут в тряском грузовичке. Проселочные дороги. Длинный, длинный шлейф пыли. Я ловлю ее порой, пытаюсь удержать. Женщины смеются. И сквозь решетку пальцев, заслоняющих рты, вылетают слова. ¡El loco! ¡El loco! Я смеюсь вместе с ними, и день ото дня мой смех все легче, он даже становится звонким, освободившись от горестей прошлого.

С этим смехом однажды я войду в нее.

– Почему вы ни разу не навестили вашу мать?

Хотя табличка на стене запрещает, он разрешил мне курить. Я глубоко затягиваюсь, пока сигарета не обжигает мне губы и язык. Выдыхаю дым, и он зависает перед моим лицом, скрывая его, как скрывает яблоко лицо «Сына человеческого» на картине Магритта.