Лев Рубинштейн - Причинное время

Чем занимались мы, тоже, наверное, понятно. Мы считали. Интересно еще и то, что обе эти песни, довольно ужасающие, но повторенные многократно, постепенно стали вызывать в нас нечто вроде экстатического восторга. Что и неудивительно — магия всегда строится на бесконечном повторении однородных элементов.

И мы считали. И, кажется, устроили даже нечто вроде тотализатора — кто победит в этом безумном соревновании. Результат оказался ничейным. Обе песни прозвучали ровно по одиннадцать раз, и — что тоже знаменательно, — у обеих армий синхронно закончились боеприпасы.

Но кто же все-таки победил в этой потешной войне, если воюющие стороны остались каждая при своем и обе без денег?

Так кто?

Ну как кто? Во-первых, можно сказать, что в схватке победило вечное искусство — уж такое, каким оно оказалось в тот конкретный момент и в тех конкретных обстоятельствах.

Можно с уверенностью сказать, что победили ресторанные лабухи, сумевшие из нетрезвых амбиции двух противостоявших сил извлечь вполне внятную материальную пользу

Можно сказать, что выиграли мы, ставшие неравнодушными, хотя и нейтральными свидетелями этого не только забавного, но и поучительного события. Поучительного хотя бы в том смысле, что оно лишний раз убеждает нас в том, что если кто и побеждает в войнах, то уж точно не те, кто воюет.

В наши дни расцвел пышным цветом и раскидисто заветвился особый жанр социально-культурного поведения. И не просто расцвел, а стал, если угодно, мейнстримом политической и общественной жизни. Этот жанр можно обозначить как “публичное беснование”, невольно ставящее в тупик любого, кто привык к хотя бы элементарной логике и имеет хотя бы поверхностные представления об общественных приличиях.

Это тот тип говорения, который в моем детстве назывался “гнать от вольного”: говорение без тормозов и без берегов, без руля и без ветрил, без внятно сформулированной цели. Если, конечно, таковой целью не считать срабатывающее на уровне безусловного рефлекса стремление всегда находиться на поверхности той бесформенной кучи-малы, которую они сами же неутомимо сооружают посредством своей же публичной деятельности и которую они всерьез считают “политической жизнью”. Это совершенно очевидное свое стремление они пышно называют “государственными интересами России”.

Этот тип социального поведения, прямо скажем, не слишком сложен. Он знаком всем, кому приходилось наблюдать за энергичными телодвижениями деревенской мухи, из жадного любопытства угодившей в кастрюлю с киселем.

Внешние признаки этого жанра совсем не новы. Они восходят к старинной традиции кликушества. Жанр этот никогда не исчезал со сцены. Но все-таки до поры до времени занимал на ней скромное, в общем-то маргинальное место.

Жанр не нов. Нова лишь ситуация, при которой он становится в наши дни самым авторитетным, самым “центровым”. Нова лишь ситуация, при которой этот жанр переместился в зону политическую.

В наши дни работники этого жанра — хоть депутаты, хоть пресс-секретари, хоть ведущие федеральных телеканалов — размножились до количеств, смертельно опасных для общественного здоровья страны.

Впрочем, историческая справедливость требует указать на родоначальников, на пионеров, на первооткрывателей.

Самым ярким и последовательным из них, несомненно, являлся и является неувядающий Жириновский, чьими точно выверенными склочными, коммунально-барачными интонациями в открытую, никого и ничего не стесняясь, с самых высоких трибун заговорило само коллективное бессознательное. То самое, которое с самого детства в непосредственных ощущениях являлось многим из нас в коммунальных кухнях, в переполненных трамваях, в километровой очереди за морожеными коровьими мослами. В этой глубинной, корневой “народности” его неуязвимая сила и историческая живучесть.

Кликуши и юродивые были когда-то важными персонажами церковной жизни. Но беда, когда они получают власть или хотя бы обслуживают власть идеологически.

Шуты, амплуа которых предполагало причудливое и веселое вранье, были всего лишь шутами и радовали людей. Шутовство, хлещущее с телеэкрана или с газетных страниц под видом “политической аналитики”, — это просто кромешное вранье, преступно развращающее простые души людей, имеющих привычку верить печатному или “экранному” слову.

Фрики и прочие чудаки необычайно разнообразят, оживляют и очеловечивают любой общественный ландшафт, в силу своей внутренней инерционности всегда стремящийся к монохромности и монотонности. Они, эти чудаки и фрики, совершенно необходимы в жизни современного города, потому что они придают жизни города, жизни общества дополнительные и неожиданные краски или хотя бы оттенки.

Но фрик, наделенный даже небольшой властью или хотя бы законодательной инициативой, — это вопиющий признак общественной катастрофы.

Мужчины в наряде донских или кубанских казаков очень уместны в фольклорных ансамблях. Но они же дико и опасно смотрятся в ландшафте современного города в качестве установителей и охранителей общественных нравов — точнее, того, что под таковыми нравами они сами понимают.

Мне не нравится, когда недовольные друг другом люди иногда обзывают друг друга клоунами. Это несправедливо. Клоун — прекрасная профессия. Особенно когда клоун выступает в цирке, а не с парламентской трибуны.

И дело даже не в том, что во власть лезут клоуны. Дело в том, что они никудышные клоуны.

Точно так же, как когда-то в великие диктаторы и отцы народов часто пробирались бездарные стихотворцы, кухонные философы и незадачливые живописцы, сейчас в политику вошли не просто клоуны, а очень плохие клоуны, которых в цирк бы не взяли ни за что, а вот в депутаты — в самый раз.

Видя их, слыша их, мы рефлекторно смеемся. Но смеемся мы над ними скорее по инерции. Видим коверного, слышим его идиотские речи — вот и смеемся. Но ведь и понимаем при этом, что не очень-то это смешно.

Это не вполне смешно уже хотя бы потому, что прямым следствием их гэгов часто становятся, например, искалеченные человеческие судьбы.

Но смеяться все равно надо. И это не только защитная и во многом спасительная реакция организма на все более навязчивый, все более тотальный бред. Это еще и знак собственного иммунитета, собственной вменяемости, собственной нормальности, нерушимости собственных представлений о добре и зле, о верхе и низе, признак нашей способности к интеллектуальному сопротивлению.

Смеяться надо, потому что мы обязаны ясно понимать: история не закончится ни сегодня, ни завтра. Потому что “им”, кроме разве что житейской мудрости “хватай и беги”, передать тем, кто будет после них, в общем-то нечего. А нам — есть.