Игорь Сахновский - Свобода по умолчанию (сборник)

Воскресный Сидельников заметно отличался от субботнего. Например, он стал выше сразу на несколько сантиметров – и обнаружил это утром, сбегая по лестнице, когда заглянул мимоходом в прорезь цветочного, то есть почтового, ящика, ещё вчера высоковатого для глаз. (Этот железный связник скоропостижно устарел. События минувшей ночи давали Сидельникову некоторую надежду на пожизненное право дарить Лоре цветы собственноручно.) Столь стремительное сидельниковское возрастание могло быть, с точки зрения физиолога Павлова, следствием распрямления осанки, что, с нашей ненаучной точки зрения, имело причиной, скажем так, внутреннее распрямление. Сам же Сидельников, не мучаясь поиском объяснений, уверенно полагал, что чьё-то великое обещание, всегда носившееся в воздухе, теперь начинает сбываться. Обмана быть не может. У него появилось чувство вхожести, допущенности к потайным, сокровенным покоям, где, собственно, и решается всё самое главное.

Кроме того, он испытывал непобедимую жалость к любому встречному, который как-то умудряется существовать в своих буднях и праздниках, не обладая тем, что есть у него, у Сидельникова. Может быть, хоть кого-то из этих мужиков, стоящих в бесконечной очереди за пивом, перед уходом из дома поцеловали в губы со словами: «Приходи скорей, я буду скучать»? Короче говоря, он искренне жалел каждого мужчину, у которого нет Лоры, и каждую женщину, ничем не похожую на неё.

Через два месяца ежедневных встреч и еженедельных ночей, проведённых якобы у Розы, случилось то, что и должно было случиться. Обеспокоенная Роза однажды вечером позвонила из телефона-автомата невестке, с которой почти не поддерживала отношений, и поинтересовалась, почему Сидельников так давно не кажет носа.

Та заговорила педагогическим голосом: «Вам что, выходных дней мало?», но тут же осеклась – день был субботний, и Сидельников закономерно отсутствовал.

…О том, что ему надо зайти к тёте Вале Шевцовой, мать сказала как бы между прочим, непринуждённо, даже слишком. Тёть Валя просила, чтоб зашёл. Надо зайти.

Снег выпал рано, ещё до ноябрьских праздников. Его спешно убирали с проспекта Ленина, сгребая на обочины, как что-то чуждое предстоящей демонстрации трудящихся. Шевцова жила в пяти минутах беззаботной ходьбы. По пути Сидельников припоминал родительские разговоры о легендарной молодости женщины-инспектора, чуть ли не в одиночку побеждавшей целые банды. Запах кошачьей мочи и темень в подъезде возбудили конспиративные фантазии. Захотелось поднять воротник и сунуть руки в карманы.

Шевцова возникла из-за дверной цепочки во фланелевом халате, с жидкой химической завивкой.

– Раздевайся, проходи в комнату. Я сейчас.

В комнате господствовал оранжевый абажур, нависший над обеденным столом. На трюмо распускались пластмассовые гвоздики. Из соседней комнаты тянулся тяжёлый мужской храп.

– Садись.

Шевцова была уже в милицейском кителе, застёгнутом на все пуговицы, но под ним в рукавах и на груди топорщился малиновый халат. Она села на противоположной стороне стола, кинула взгляд, попавший Сидельникову точно в переносицу, и заявила:

– Нам стало известно.

В ту же минуту храп за стеной прервался. Кто-то животным голосом проговорил с упрёком: «Валька… сука… драная!» По лицу Шевцовой поползли пятна.

Сидельников предположил, что одного из пойманных бандитов она пригрела у себя дома в воспитательных целях.

– Нам стало известно, что ты. Пользуясь доверием.

«Валька, в натуре, кончай базарить!!»

Воспитание, видимо, шло туго.

– Антон! – крикнула Шевцова. – Сейчас же прекрати! …Что ты неоднократно ночевал вне дома.

Сидельников молчал.

– Нам необходимо нужно знать, где ты был. С кем. И чем вы занимались. Не вздумай врать, мы всё равно узнаем.

Сидельников молчал. Храп за стеной возобновился.

Она вздохнула и заговорила помягче:

– Ты ведь не понимаешь, какое значение сейчас играет проблема подростков…

Сидельников с тоской вглядывался в трюмо, где отражалась её круглая спина и маленькая светлая лысина между кудряшками.

– Ведь сейчас многие подростки курят, занимаются безобразиями. А некоторые даже ведут грязные отношения. Может быть, – она повысила голос, – ты с женщиной был?

Сидельников опустил глаза под стол и начал вызволять пальцы, запутавшиеся в бахроме скатерти.

– Ах, вот оно что! – вдруг обрадовалась Шевцова. – Сейчас ты мне скажешь её имя. Фамилию. И что вы с ней делали.

Шевцова просто сияла.

– А если будешь запираться, мы её сами найдём. И вызовем куда надо! Говори правду.

Сидельников с трудом вынул взгляд из-под стола и сказал свою последнюю правду:

– У нас не было грязных отношений.

То, что появилось на её лице, было больше, чем разочарование. Казалось, она видит перед собой убогого калеку, к тому же вполне слабоумного, который даже не подозревает, как его обидела природа.

Впрочем, какая-то надежда у инспекторши оставалась. Уже не домогаясь ничьей фамилии, она задала вопрос, прозвучавший лебединой песнью:

– Но ведь у вас с ней роман? Скажи честно, роман?

Он впал в добросовестное раздумье, в частности о свойствах жанров. Вопрос был не из лёгких.

– Нет, – сказал наконец Сидельников, – у нас, наверно, повесть.

Спустя минуту он ушёл из этого дома без оглядки, оставив за спиной зверский узел на бахроме скатерти, морскую качку абажура, задетого головой, и горько разочарованную женщину, ненавидевшую свою жизнь по причине многолетнего отсутствия того, что она называла грязными отношениями.

В картинах той осени и безвременно затеянной зимы проступала кое-как загрунтованная основа, на которую эти зима и осень были наспех положены. Едва ли не каждое событие жёстко намекало на простую подоплёку: если изображение, то есть безусловно видимое, живёт по своим цветущим законам, со светотенями, изгибами, складками возле губ, то холст – ничего не поделаешь – по своим, с неизбежным вкрадчивым тлением этой льняной мешковины.

Эпизод с телефонной книгой станет началом чистого горя и долго будет напоминать о себе, словно привычный вывих, искажающий походку. Хотя, собственно, ничего и не было. Был новый диван, купленный взамен почившего на помойке. Была сидящая на диване и безотрывно читающая телефонную книгу прелестная молчунья, в которой Сидельников не узнавал вчерашнюю Лору. Нельзя сказать, что она читала так уж запойно, нет, но очень внимательно перелистывала, иногда возвращаясь к пройденным страницам, что не мешало ей брать из тарелки на ощупь и грызть кукурузные хлопья с видом задумчивой белочки. На ней была голубая затрапезка, не длиннее мужской сорочки. Правую голую ногу она спрятала под себя, а левую, такую же голую, выпустила, как самостоятельное существо, на волю, всю – от полудетских пальцев до замшевой выемки в паху.