Игорь Сахновский - Свобода по умолчанию (сборник)

Высокая девушка Наташа загадочно улыбалась Сидельникову, не забывая руководить маленькой худой Любочкой. Она бросила распалившемуся Беслану: «Не хватай меня за глупости!» А когда Любочка положила Сидельникову на плечо мятную головку, Наташа подозвала подругу и демонстративно громким шёпотом спросила: «Ты помнишь, что у нас сегодня месячные?»

Ночью Сидельникову приснилась Роза. Был разговор, лёгкий, ни о чём. Но смущал и пугал платок у неё на голове, повязанный задом наперёд, полностью занавешивающий лицо, словно это не лицо, а затылок. Сидельников спросил, зачем она так надела.

– Тебе лучше не видеть, как я сейчас выгляжу.

Ещё поговорили о чем-то незначительном, и она сказала безо всякой связи:

– Зато я теперь знаю о тебе всё. Ты только не бойся ничего, ничего не бойся.

К середине месяца погода вроде бы одумалась, посветлела, и тут же странным образом захирели полевые работы. Детина из комитета комсомола, всегда с засученными рукавами, но не вынимающий руки из карманов, перестал подзуживать и подгонять. Потом сломался трактор. Сидельникову два раза доверили лошадь с телегой, и он, абсолютно счастливый по причине полного взаимопонимания с понурой клячей, изумлялся ненужности вожжей. В пределах видимости пункта назначения он начинал мысленно репетировать командную интонацию для слова «тпрру-у!», но испытанный скакун сам останавливался в точности там, где надо. На третий раз конюх был не в духе и оставил Сидельникова ни с чем, пробурчав что-то в том смысле, что лошадь сломалась тоже, как и трактор. Теперь можно было хоть целыми днями лежать на спине, лицом к лицу с сентябрьским небом, не выражающим ничего, кроме бесприютности.

Закрывая глаза, он видел Розу, лежащую сейчас вот так же – на спине, только без всякого неба, под двумя метрами глины и доской, обтянутой красным сатином, но в его снах она была живой и улыбчивой, почти не говорила и всем своим поведением давала Сидельникову понять, что горевать, в сущности, не о чем, всё правильно. Так что он пробуждался приободрённый и если на задворках промозглого утра натыкался памятью на недавние похороны, то они представали необъяснимой оплошностью, не имеющей автора.

Вскоре кому-то из первокурсников пришло в голову обратиться к детине из комитета комсомола с интимным признанием о симптомах дизентерии. Обратившийся прятал глаза, стыдливо кусал заусенцы и был отпущен из колхоза на все четыре стороны. Заболевание мгновенно приобрело повальный характер. Девятой жертвой этой эпидемии пал Сидельников.

…В городе ранняя осень ещё как бы соблюдала приличия, прежде чем рухнуть лицом в собственную грязь. Юному провинциалу было неинтересно обживать квадратные метры на подступах к общежитской койке – его тянули как минимум проспекты и скверы. Ему нравилось просто стоять на остановках, где о любом подошедшем трамвае или троллейбусе он мог на равных основаниях подумать «это мой» или «это не мой», поскольку не существовало ни единого адреса, где бы его ждали. То, как вообще возникают подобные адреса, ему представлялось теперь главной загадкой природы.

Сам не зная зачем, он входил в парикмахерскую, называющую себя салоном, но пахнущую банно-прачечным комбинатом, и занимал очередь, хотя стричься не собирался. Из-за приоткрытой двери «дамского зала», из его зеркального нутра высокомерно глядела молодая распаренная императрица в белой чалме, и было видно, как под её престолом круглая нога в дымчатом чулке извлекает себя из высокой туфли и маленькой полупрозрачной пяткой чешется о другую ногу. «Скажете, что я за вами?» – спрашивал некий дворянин. «Разумеется», – учтиво отвечал Сидельников, как видно, уже включённый во взаимоотношения высшего света.

Этот город, основанный чуть позже Санкт-Петербурга, поначалу грешил туповатым подражанием северной столице, как старшей сестре, даже рифмовался с ней по именам. Однако через пару веков, во времена ещё более жёсткие, наплевал на всякое фамильное сходство, сменил имя и после недолгих левых увлечений пошёл кремнистым, но прямым путём к военно-индустриальному классицизму. На фронтонах домов культуры напряжённо громоздились рабочие, солдаты и матросы с выражением такой угрожающей правоты, что Сидельников, проходя под их каменными взглядами, чувствовал себя неправильным и виноватым.

На этих улицах, под приглядом официальных вывесок, он стал испытывать что-то вроде страха разоблачения, правда, плохо себе представлял – что именно следует скрывать. Почему-то он вдруг с тревогой вспомнил Мехрина, которого видел-то всего единожды и до сих пор ни разу не вспоминал. Чудилось, что весь город подчинён таким же утёсам в шляпах. Впрочем, едва ли не равноценным утешением служили два тёплых беляша в промасленной бумажке, купленные на улице и съеденные в извинительной близости к жестяному лотку с этим яством. Таким был обед. Поужинать он, как правило, забывал.

Ему повезло с местом в общежитии – всех рассовали по шестиместным комнатам, а Сидельникову досталась двухместная, на пару с Геной Штраусенко, общежитским вахтёром, похожим на пастуха и барана в одном лице.

– Значит, так, – сказал Штраусенко с деланой суровостью. – Будем жить обоюдно. Я вожу кого хочу, а ты водишь кого хочешь. В чужой монастырь – сам знаешь… Согласен?

Сидельников не возражал и приготовился быть живым свидетелем дикого разврата. На самом же деле скрытой драмой двадцативосьмилетнего Штраусенко было полное небрежение со стороны девушек и женщин, которых всё никак не прельщала баранья внешность вахтёра и его пастушьи манеры, отточенные в единоборстве со студенческим стадом.

По ночам Сидельникова будили странные визгливые звуки, издаваемые кроватью соседа. В темноте казалось, что Гена безуспешно пытается распилить панцирную сетку…

Когда же к Сидельникову стали забегать сокурсницы – за конспектом или за сигареткой, Штраусенко решил, что имеет дело с дамским любимцем и завёл новый разговор:

– Так, значит. У тебя девок много? Много. Ты возьми какую-нибудь – договорись насчёт меня. Понял?

– Нет, – ответил Сидельников, – не понял. Я к тебе сутенёром не нанимался.

– Ну, значит, тебе здесь не жить, – подытожил Штраусенко и ушёл на трудовую вахту.

Должно быть, Роза не слишком нуждалась в повседневной памяти по себе и ей хватало сидельниковских снов, куда она входила беспрепятственно, просто так – побыть, повидаться, обнадёжить присутствием. И постепенно так раскладывались роли, будто он – рисковый десантник – всякий миг на грани подвига или бедствия, нуждается в особой страховке, а с ней-то, Розой, как раз всё в порядке. Благодаря такой оптике не столь уж зелёной оказывалась тоска полутёмных осенних утр на мокрой ледяной подушке, с голодной резью под ложечкой.