Юрий Буйда - Ермо

– Бог, – сказала девушка, по-прежнему глядя на него снизу. – То есть – любовь. Которая движет светила.

– Моя нянька говорила, что Бог – это когда можно, но нельзя.

Агнесса пригубила шампанское.

– А что Игорь? – спросил Ермо.

– Он нашел одну работенку… Срочную и дорогую. Мы не можем себе позволить никаких пауз: если не танцуем – умираем. Беремся за все, за что платят. – Она глубоко вздохнула. – Честно говоря, иной раз приходится такое делать…

– Халтуру?

– Хуже. И потом, мы же беззащитны… для полиции мы, слава Богу, не существуем, пока на кого-нибудь работаем, а если что-нибудь где-нибудь случается, на нас на первых все валят…

– Случается?

– Ну, украдут что-нибудь… Любой может нам руки выкрутить – и хоть бы хны. Я не жалуюсь, Джордж…

– Почему вы не хотите называть меня по-русски?

– Да какой же вы русский, Джордж? Вы какой угодно… космополит, гражданин мира, а если и русский, то этакий, с эспаньолкой, Ниццей, счетом в банке и так далее, а это уже не то. Русский… да что я вам голову морочу!

– Мне интересно.

– А мне – грустно.

Джордж опустил бокал на стол и встал (отметил: и ноги не так болят).

– Пойдемте, я кое-что покажу вам, милая…

– Вы так произносите «милая», что я не в силах отказать.

– Не пожалеете, ей-богу.

Они спустились в большой зал, где висела картина Якопо дельи Убальдини.

Джордж включил свет – пояс за поясом загорелась огромная коническая люстра с тысячами хрустальных висюлек, угрожающе нависавшая нал скрипучим, как молодой лед, паркетом. Второй кнопкой были включены продуманно расположенные настенные светильники, заливавшие полотно бесплотным светом.

– Однажды ночью это чудовище здорово напугало меня, – пробормотала Агнесса. – В зале было темно, только оттуда, – она кивнула на окна, – лился свет, очень слабый, и мне почудилось, будто оно шевельнулось… Бр-р! Всплыло из доисторических глубин, уставилось на меня – и вдруг шевельнулось…

– Ночью?

– Не спалось, – нехотя пояснила девушка. – Сюда?

Джордж придвинул ей кресло, сел рядом.

– Она будет мне сниться, – сказала она.

Ермо кивнул и, скрестив на груди руки, откинулся на спинку кресла.

Внутри косо срезанной толстостенной башни разворачивались сотни сцен – в многочисленных залах, комнатах, коридорах и тесных чуланах, которые на разных уровнях соединялись причудливо изогнутыми, иногда даже вывернутыми наизнанку лестницами и лесенками, – пиранезиевская смесь безумия с математикой. Интерьеры всех помещений были тщательно выписаны, и кувшин в самом жалком мальконфоре был так же своеобразен, как и сосуд в будуаре кокотки, убранном шелком и парчой. Здание было разорвано на несколько неравных частей глубокими зигзагообразными трещинами, словно от удара подземной стихии, и в этих расселинах метались сцепившиеся в единоборстве крылатые ангелы и демоны (выпученные глаза с кровавыми от напряжения прожилками, исцарапанные в кровь лица с разверстыми в страшном крике ртами, анатомически безупречно сломанные ноги и крылья), падали вниз головой обугленные люди с вывороченными наружу чадящими потрохами, а снизу, навстречу им, из огня подымались чудовища с мерзкими пастями, унизанными кривыми зубами. Взгляд выхватывал птицу, неподвижно зависшую в скучной комнате с бюрo и пыльными конторскими книгами, – крылья же птицы, проходя сквозь стены, в соседних комнатах-пыточных впивались в несчастных людей уродливыми когтями; обнаженную прекрасную девушку, перед которой на коленях замер юноша, приникший к ее большим белым грудям, – и только зритель мог видеть ведьмин хвост, торчавший из дряблой задницы очаровательной юной любовницы; профессора за кафедрой перед почтительно внемлющей аудиторией, которой, разумеется, было невдомек, что вытворяет с членом наставника десятилетняя блудница, спрятавшаяся под кафедрой… Вообще дух Эроса – где игривым фрагонаровым намеком, где протокольной фотографией, где откровенной сатирой, а где чудовищным оргиастическим разгулом – дышал и буйствовал где хотел, выпущенный на волю явно безумным живописцем. Реки, горы, фантастические животные, приапические символы, истекающие кровью женщины, всадники, соколы, слоны, кареты и катафалки, мертвецы, глобусы и карты вымышленных планет и стран, змеи, треугольники, циркули, водоподъемные машины, орудия пыток… И то там, то здесь встречалось изображение чаши, которое, судя по всему, служило путеводным знаком для зрителя, связывающим в единый сюжет разбросанные на огромном полотне и на первый взгляд разрозненные эпизоды: юноша и девушка встречаются в цветущем саду, над которым в порыве взлета зависла стая воронов с громадными клювами; девушка, раздвинув бедра, позволяет юноше сполна насладиться поцелуем – сцена в увитой повиликой беседке; девушка в церкви об руку с мужчиной, перед ними с книгой в руках священник в надвинутом на лицо капюшоне; счастливый супруг и несчастная супруга у колыбели с младенцем; залитые лунным светом две фигуры на балконе, слившиеся в поцелуе под взглядом желтой кошки; молящийся в одиночестве молодой человек, будто придавленный густой тенью косо зависшей над ним огромной чаши; человеческие сердца варятся вместе со змеями и жабами в чаше, под которой черт и ангел дружно раздувают и без того сильный огонь; супруг в узилище, закованный в цепи, с мрачным лицом; мужчина и женщина в бесстыднейших позах на широкой кровати под балдахином, обшитым крошечными колокольчиками; мужчина и женщина чинно поедают украшенного овощами и фруктами красиво поджаренного младенца, в то время как черт через прорезь в высокой спинке стула с упоением ублаготворяет матрону; мужчина, лежащий на полу с раскинутыми крестом руками перед распятием с еще живым Христом, и кровь из раны Распятого стекает в чашу, которую держит обеими руками облизывающаяся в предвкушении угощения женщина; наконец, полутемная комната, посреди которой на тигровой шкуре лежит нагая женщина с темным пятном под левой грудью (родинка? рана?), а глубже, в тени, – нагая мужская фигура ничком, неподалеку от него валяется на полу то ли распятие, то ли кинжал…

Джордж глубоко вздохнул – Агнесса вздрогнула и посмотрела на него.

– Всякий раз мне хочется выдохнуть, перевести дух… – Ермо покачал головой. – Назвать это чудовище «Молением о чаше» мог либо кощунник, либо человек, уже не надеющийся спасти свою вечную душу… – Он встрепенулся, взял девушку за руку. – Вы, конечно, обратили внимание на сюжет с чашей? Мистер Макалистер подготовил для меня нечто вроде синопсиса, изложив связанные с этой картиной легенды и предания. По одной легенде, Якопо дельи Убальдини был страстно влюблен в хозяйку этого дома. Однажды любовники хитростью заманили мужа синьоры в подвал, где и заперли, чтобы без помех наслаждаться друг дружкой. Однако с самого начала их счастью мешали случайности. Сначала – смерть дочери хозяйки, то ли самоубийство, то ли козни дьявола, то ли даже убийство… Потом любовник застал ее в объятиях духовника, по другой версии – это был ражий конюх. Как бы там ни было, расстаться они были не в силах, связанные уже, быть может, и не страстью, но общей страшной тайной. Сколько-то лет они не переставая терзали друг дружку, а в один прекрасный день их нашли мертвыми, рядом валялся кинжал в форме распятия… Кстати, в бунюэлевской «Виридиане» монахиня чистит таким ножиком яблоко, из-за чего на режиссера ополчилась вся католическая кинопресса… Но это – так, к слову. А что касается любовников… до сих пор неизвестны обстоятельства их гибели. Мужа хозяйки обнаружили мертвым в некоей потайной комнате, его опознали по костюму и волосам. Порок был наказан, хотя добродетель и не восторжествовала. Но если эта история – правда, возникает вопрос: когда же художник создавал свою картину? Мне почему-то кажется… – Он встал и подал руку девушке. – Мне почему-то хочется думать, что это полотно представляет собою нечто вроде дневника художника, который запечатлевал на холсте свою жизнь, историю нечистой страсти – эпизод за эпизодом, вперемешку с образами, приходившими попутно ему в голову, – потому-то и получилась такая мешанина: сцена там, сцена здесь… Сюда.