Кэтрин Энн Портер Array - Библиотека литературы США

— Портрет должен показать, что на самом деле это происходило во времена Диаса, — сказал Андреев, — а вот это, — и он постучал по кадрам, изображавшим индейцев, — сметено революцией. Такие условия нам поставили, — и хоть бы улыбка, хоть бы взгляд в мою сторону, — но, несмотря ни на что, мы снимаем уже третью часть нашей картины.

Интересно, как им это удалось, подумала я. В Калифорнии они числились политически неблагонадежными, и подозрение это перекочевало за ними и сюда. Нелепые слухи опережали их. Говорили, что они снимают фильм по приглашению правительства. Говорили, что они снимают фильм отнюдь не по приглашению правительства, а, напротив, по заказу коммунистов и тому подобных сомнительных организаций. Мексиканское правительство платит им большие деньги; Москва платит мексиканскому правительству за право снимать фильм; у Москвы еще не было такого опасного агента, как Успенский; Москва вот-вот отречется от Успенского; Успенскому вряд ли разрешат вернуться в Россию. На поверку он вовсе не коммунист, а немецкий шпион. Американские коммунисты оплачивают фильм, мексиканская антиправительственная партия втайне симпатизирует России и втихомолку отвалила русским огромный куш за картину с целью скомпрометировать правительство. У правительственных чиновников, как видно, голова пошла кругом. Они соглашались со всеми сразу. Делегация чиновников встретила русских прямо у трапа парохода и препроводила их в тюрьму. В тюрьме было душно и противно. Успенский, Андреев и Степанов беспокоились, не пострадает ли их аппаратура — ее подвергли строжайшему таможенному досмотру. Кеннерли беспокоился, не пострадает ли его репутация. Ему было слишком хорошо известно, какими безупречно чистыми методами обделывает свои делишки взысканный Богом Голливуд, и он трепетал при мысли, чем это может для него обернуться. Насколько он мог судить, до отъезда из Калифорнии все переговоры велись через него. Сейчас он уже ни в чем не был уверен. Слух, что Успенский не член партии, а один из троих и вовсе не русский, распустил сам Кеннерли. Он надеялся, что это как-то их реабилитирует в общем мнении. После безумной ночи в тюрьму явилась другая группа чиновников, более представительная, чем первая, и, расплываясь в улыбках и рассыпаясь в извинениях, вернула им свободу. И тут кто-то пустил слух, что русских посадили в тюрьму с чисто рекламными целями.

Тем не менее правительственные чиновники решили не рисковать. Не упускать же случай снять фильм о славной истории Мексики, ее унижениях, страданиях и венчающем их торжестве, которое стало возможным лишь благодаря победе последней революции, и русских совершенно изолировали, окружив целым штатом профессиональных пропагандистов, предоставленных в их распоряжение на время визита. Десятки услужливых наблюдателей — искусствоведов, фотографов, одаренных литераторов и туристских гидов — роем роились вокруг, дабы направить их куда надо, показать им все что ни на есть самое прекрасное, значительное, характерное в жизни и душе народа; если же камера все-таки наталкивалась на нечто далеко не прекрасное, на этот случай имелся весьма сведущий и зоркий цензорский совет, чьим долгом было следить за тем, чтобы эти порочащие сведения не вышли за пределы монтажной.

— До чего же здесь все преданы искусству — вот уж чего я никак не ожидал, — сказал Андреев.

Кеннерли вздрогнул, что-то пробормотал, открыл глаза и снова закрыл их. Голова его резко мотнулась.

— Осторожно. Он проснется, — шепнула я.

Притихнув, мы вглядывались в Кеннерли.

— Вряд ли, — сказал Андреев. — Все до крайности сложно и, чем дальше, тем больше запутывается.

Мы немного посидели молча, Андреев все так же изучающе вглядывался в Кеннерли.

— В зоопарке он был бы довольно мил, — сказал Андреев беззлобно. — Но возить его без клетки — сущее наказание. — И, помолчав, продолжал свой рассказ о России.

На последней перед гасиендой остановке в поезд сел молодой индеец, исполнявший в фильме главную роль; он разыскивал нас. Он влетел в вагон, как на сцену, следом за ним ввалилась целая свита поклонников, оборванных заморышей, счастливых возможностью погреться в лучах его славы. Если бы он только снимался в кино, их обожание было бы ему уже обеспечено, но его и без того почитали в деревне — он был боксер, и притом хороший боксер. Бой быков несколько устарел, последним криком моды был бокс, и по-настоящему честолюбивый молодой человек спортивного склада, если Господь не обделил его силой, шел не в тореадоры, а в боксеры. Двоякая слава придавала парнишке замечательный апломб, и он, насупившись, уверенно подошел к нам, как бывалый путешественник, которому не впервой разыскивать друзей по поездам.

Однако долго хранить серьезность ему не удалось. Его лицо, от высоких скул до квадратного подбородка, от крупных вывернутых губ до низкого лба, на котором застыло выражение нарочитой свирепости, какую нередко видишь у профессиональных боксеров, расплылось в обаятельной улыбке, выдававшей простодушное волнение. Он радовался, что снова видит Андреева, но прежде всего он радовался тому, что принес интересные новости и первый сообщит их!

Ну и заваруха поднялась сегодня утром на гасиенде! Он не мог дождаться, пока мы кончим пожимать руки, так ему не терпелось выложить новости.

— Хустино, помните Хустино? Так вот, он убил свою сестру. Застрелил ее и сбежал в горы. Висенте — знаете, какой он из себя? — вскочил на лошадь, погнался за ним и приволок назад. Теперь Хустино сидит в тюрьме, в той самой деревне, где сейчас наш поезд.

Желаемого эффекта он достиг — ошеломленные, мы закидали его вопросами. Да, сегодня утром и убил, часов в десять… Нет, они не ругались, никто ни о чем таком не слыхал. Нет. Хустино ни с кем не ссорился. Никто не видел, как он ее застрелил. Утром он был веселый, работал, снимался в массовке.

Ни Андреев, ни Кеннерли не говорили по-испански. Парнишка же говорил на наречии, которое и я разбирала с трудом, но суть его слов я все же уловила и постаралась побыстрее перевести. Кеннерли подскочил, глаза его бешено выкатились: — В массовке? Вот те на! Мы разорены!

— Разорены? Почему?

— Ее семья подаст на нас в суд, потребует возмещения убытков.

Парнишка попросил объяснить ему, что это значит.

— Таков закон! Таков закон! — стенал Кеннерли. — Им причитаются деньги за потерю дочери. Обвинить нас в этом ничего не стоит.

У парнишки голова и вовсе пошла кругом.

— Он говорит, что ничего не понимает, — перевела я Кеннерли. — Он говорит, никто ни о чем подобном здесь не слышал. Он говорит, Хустино был у себя дома, когда это случилось, и тут никого, даже Хустино, нельзя винить.

— Ах, вот как! — сказал Кеннерли. — Понимаю. Ладно, пусть расскажет, что было дальше. Раз он убил ее не на съемках, остальное пустяки.