Кэтрин Энн Портер Array - Библиотека литературы США

Негритенок вспрыгнул на подножку, я сунул ему деньги. И, придерживая за плечи, повел Мейдин к дому. Нет, она все-таки спала.

— Осторожно, ступенька, — сказал я ей у двери.

Мы рухнули поперек железной койки и, не раздеваясь, уснули как убитые. С потолка свисала голая лампочка на длинном, почти раскрутившемся шнуре, таком длинном, что она тревожила наш сон. Чуть погодя Мейдин встала, щелкнула выключателем — вмиг, как брошенное в колодец ведро, пала ночь, и я проснулся. И все же полная тьма так и не наступила: небо по-августовски полыхало, его свет проникал в самые нежилые комнаты, в самые пустые окна. Месяц падучих звезд. Ненавистней поры года для меня нет, отец.

Тут я увидел, что Мейдин снимает платье. Она бережно склонилась над ним, разгладила юбку, встряхнула его и наконец разложила на стуле — и все с такой бережностью, словно это был самый обычный, а не здешний стул. Я оперся на спинку кровати, ее прутья врезались мне в спину. Вздыхал — глубоко, часто вздыхал. Она снова двинулась к кровати, и я сказал: «Не подходи близко».

Я показал ей пистолет. Я сказал: «Я не собираюсь ни с кем делить постель». Объяснил, что ей нечего здесь делать. Прилег и навел на нее пистолет, хоть и не надеялся ее остановить, — вот так же поутру я нежился в постели, досматривая последний сон, а Джинни приходила и расталкивала меня.

Мейдин подошла, встала у меня перед глазами, четко выделяясь в светлой ночи. Она тянула ко мне голые руки. Вся растерзанная. И я увидел на ней следы крови, крови и позора. А может, и не увидел. На какой-то миг она раздвоилась. И все равно я навел на нее пистолет, как можно точнее.

— Не подходи близко, — сказал я.

Она говорила, а я слышал, как квакали лягушки, ухали совы в Сансет-Оксе, дурачок негритенок бегал вдоль забора туда-сюда, туда-сюда, до конца и обратно, пересчитывая жерди палкой, — звуки всех тех мест, где мы побывали.

— Нет, Ран, не надо. Ран. Прошу вас, не надо.

Она подошла ближе, но я и так не слышал, что она говорила. Я старался прочесть слова по губам, все равно как сквозь вагонные стекла перед отходом поезда. Мне чудилось, негритенок за воротами будет — что ни делай я ли, кто другой — бегать с палкой вдоль забора туда-сюда, до конца и обратно.

И вдруг грохот кончился. А негритенок все еще бежит, подумал я. Забор давно кончился, а он все бежит и бежит — и не ведает о том.

Я отвел пистолет, повернул его к себе. Приставил дуло ко рту, дыра к дыре. Я всегда действую с кондачка, сгоряча, нетерпеливо, без промедления. Но Мейдин все ближе и ближе подходила ко мне — в одной нижней юбке.

— Не надо, Ран, прошу вас, не надо. — Заладила.

Пора кончать, но кончилось все лишь грохотом.

И она сказала:

— Вот видите. Вышла осечка. Зачем он вам? Зачем вам эта рухлядь? Я ее приберу.

И взяла у меня пистолет. Манерно, как было у нее в обычае, отнесла его на стул и педантично, как было у нее в обычае, так, словно она испокон веку имела дело с оружием, завернула его в платье. Снова вернулась к кровати и прилегла.

И чуть не сразу снова протянула ко мне руку, но уже совсем по-иному, и положила ее — холодную-холодную — мне на плечо. И тут все и произошло — очень быстро.

Скорее всего, я тогда спал. Я лежал там.

— И что ты так задаешься? — сказала она.

Я лежал там и чуть погодя услышал, как она плачет. Она лежала там же рядом, оплакивала себя. Тихо, смиренно, задумчиво — так плачут дети, которые осмеливаются заплакать не сразу после наказания.

Значит, я спал.

Откуда мне было знать, что она покончит с собой? Она обманула меня, и она обманула.

Отец, Юджин! Что вы обрели, уйдя из дома, лучше ли ваш удел?

И где Джинни?

Они в первый раз видели друг друга — может быть, всего раз или два были до того в ресторане «Галатуар», где сейчас сидели рядом за столиком: друзья, с которыми он и она пришли сюда, случайно встретились в зале и решили завтракать вместе. Был воскресный летний полдень — в это время весь Новый Орлеан как бы замирает.

Лишь только он увидел ее хорошенькое детское личико с коротким носиком и круглым подбородком, он подумал: у этой женщины наверняка роман. Это была одна из тех странных встреч, которые так сильно поражают, что чувствуешь потребность сразу же осмыслить впечатление.

Роман, скорее всего, с женатым человеком, решил он, мгновенно соскальзывая в накатанную колею — сам он был давно женат — и чувствуя, что его интерес от этого облекается в более банальную форму, а она сидела подперев щеку рукой и ни на кого не глядя; лишь иногда поднимала глаза на стоящие перед ней цветы, и на голове у нее была эта идиотская шляпка.

Шляпка раздражала его, как раздражали тропические цветы. Она не в ее стиле, подумал этот коммерсант с востока, который никогда не замечал, как одеты женщины, и ничего в их туалетах не понимал; мысль о шляпке была непривычной и вызывала досаду.

Наверное, я для всех — открытая книга, думала она, стоит кому-то на меня взглянуть, и он сразу решает, что ему позволено осуждать или оправдывать меня. Когда-то мы так бережно, так исподволь искали путь к людям, старались понять, что они чувствуют, почему мы утратили эту деликатность и вместе с ней право уклониться от чужого любопытства, если оно тебе невыносимо? Видно, я, как все влюбленные, сразу выдаю все тайны.

Впрочем, в ее драме сейчас относительное затишье, продолжал размышлять он, пусть даже временное; все ее участники, несомненно, пока живы. И все равно только одну эту драму он и почувствовал здесь, в ресторане, только одну тень узнал в волнах света, который гоняли по залу зеркала и вентиляторы, как тягучий местный говор гонял тишину. Тень лежала между ее пальцами, между ее маленькой квадратной кистью и щекой, точно драгоценность, с которой никогда не расстаются. И вдруг она опустила руку, но тайна не исчезла — она ее осветила. Свет был яркий и жесткий, он вспыхнул под полями этой ее шляпки, так же близко от всех от них, как цветы в середине столика.

Хотел ли он заставить ее нарушить верность той обреченности, которую, он ясно видел, она так свято оберегала в себе? Нет, не хотел, он это ясно сознавал. Просто они были двое северян, оказавшихся в компании южан. Она посмотрела на большие золотые часы на стене и улыбнулась. Он не улыбнулся в ответ. В лице у нее была та наивность, которая, как он считал, сам не зная почему, отличает жителей Среднего Запада, — возможно, оттого, что ее лицо, казалось, спрашивало: «Что это? Покажите мне». Лицо было серьезное, строгое, и это выражение пропастью отделяло ее от компании южан, с которыми они сидели. Их возраста он определить не мог, а ее определил: тридцать два года. Сам он был старше.