Кэтрин Энн Портер Array - Библиотека литературы США

— Вы сами выпейте, — сказала она ему, уже успокоившись, и, прислонившись друг к другу, они сидели на краю кровати и молча пили кофе.

Адам сказал:

— Ложитесь. Теперь вы не заснете.

— Давайте споем что-нибудь, — сказала Миранда. — Я знаю один старый-престарый спиричуэл, даже некоторые слова помню. — Теперь она говорила своим нормальным голосом. — Мне теперь хорошо. — И начала хриплым шепотом: — «Бледный конь, бледный всадник моего любимого унес!» Знаете эту песню?

— Знаю, — сказал Адам. — Я слышал, как негры пели ее в Техасе на нефтепромыслах.

— А я — на хлопковом поле, — сказала она. — Очень хорошая песня.

Они пропели эту строку на два голоса.

— А как дальше, я не помню, — сказал Адам.

— «Бледный конь, бледный всадник, — сказала Миранда. — (Нам бы еще хорошее банджо!) моего любимого унес…» — Голос у нее прочистился, и она сказала: — Давайте дальше споем. Как там следующая строка?

— Там их много, — сказал Адам. — Не меньше сорока. Всадник уносит маму, потом папу, братца, сестренку и вообще всю семью, уносит и любимого.

— Но не певца. Пока нет, — сказала Миранда. — Одного певца Смерть всегда оставит, чтоб было кому оплакивать. «Смерть, — запела она, — оставь певца, пусть плачет».

— «Бледный конь, бледный всадник, — затянул Адам ей в тон, — моего любимого унес!» (По-моему, у нас неплохо получается. Можем выступать с этим номером…)

— Идите в «Барачную службу», — сказала Миранда. — Развлекайте несчастненьких, беззащитных героев — там , за океаном.

— Будем себе на банджо подыгрывать, — сказал Адам. — На банджо мне всегда хотелось играть.

Миранда вздохнула, откинулась на подушку и подумала: «Надо сдаваться, больше я не выдержу». Была только эта боль, только эта комната и только Адам. Не оставалось больше ни разностей жизни, ни неразрывных нитей памяти и надежд, которые были туго натянуты между прошлым и будущим и держали ее между собой. Осталась только эта минута, и она была смутным ощущением времени, осталось лишь лицо Адама близко-близко к ее лицу, его глаза, застывшие, напряженные, и лицо его как тень, и больше ничего не будет…

— Адам, — сказала она из давящего мягкого мрака, который увлекал ее вниз, вниз. — Я люблю тебя, я все ждала, что ты тоже мне это скажешь.

Он лег рядом с ней, обнял ее за плечи, коснулся своей гладкой щекой ее лица, потянулся губами к ее губам и…

— Ты меня слышишь? Что же, по-твоему, я все пытаюсь сказать тебе?

Она повернулась к нему и сквозь растаявший туман увидела его лицо. Он натянул на нее одеяло, прижал к себе и сказал:

— Спи, милая, милая, засни хотя бы на час, а тогда я разбужу тебя и дам горячего кофе, а завтра мы найдем кого-нибудь, кто нам поможет. Спи, спи, я люблю тебя…

И, не отпуская его руки, она почти мгновенно канула в темноту, в сон, но это был не сон, а ясный вечерний свет в маленькой зеленой роще, в яростной, зловещей роще, полной затаившихся нечеловеческих голосов, издающих пронзительные, как свист стрел, звуки, увидела, как полет этих поющих стрел пронзил Адама, они ударили его в сердце и с резким свистом улетели дальше, пробивая себе путь сквозь листву. Адам упал навзничь у нее на глазах и тут же встал, живой, не раненный; очередной полет стрел, пущенных из невидимого лука, снова ударил в него, и он упал и снова поднялся невредимый в этом нескончаемом чередовании смерти и воскресения. Она кинулась загородить его, разгневанно и эгоистично встала между ним и дождем стрел, крикнув: «Нет, нет! — Точно ребенок, обманутый в игре. — Сейчас моя очередь! Почему каждый раз умираешь ты?» И стрелы пролетели сквозь ее сердце и сквозь ее тело, и он лежал мертвый, а она была все еще жива, а роща исходила свистом, пением и криком, и у каждой ветки, у каждого листа, у каждой травинки был свой собственный страшный, обвиняющий голос. Тогда она побежала, и Адам перехватил ее на бегу посреди комнаты и сказал:

— Я, должно быть, тоже заснул. Что случилось, родная? Почему ты так страшно кричала?

Он подвел ее к кровати, она села, подняв колени к подбородку, опустив голову на сложенные руки, и заговорила, старательно подбирая слова, потому что ей хотелось точно описать все как было:

— Вот странный сон! Сама не понимаю, почему он так меня напугал. Мне приснилось старинное любовное послание на Валентинов день. На картинке два сердца, вырезанные на стволе дерева и пронзенные одной стрелой… Знаешь, Адам, какие…

— Знаю, родная, — сказал Адам мягче мягкого и, сев рядом с ней, поцеловал ее в щеку и в лоб поцелуем привычным, будто целовал он ее так уже много лет. — Открытки с узорами из папиросной бумаги.

— Да, но эти сердца были живые, они были мы с тобой. Понимаешь?.. Я не так рассказываю, но что-то в этом роде было… Было в лесу…

— Да, — сказал Адам. Он встал, надел свой китель и прихватил термос. — Зайду еще раз в этот маленький буфет, возьму там мороженого и горячего кофе, — сказал он ей. — И через пять минут вернусь, а ты лежи тут смирно. До свиданья. Я на пять минут, — сказал он, поддев ее подбородок ладонью и ловя ее взгляд. — Лежи тихо и смирно.

— До свиданья, — сказала она. — Я теперь уже проснулась.

Но она не проснулась, и два бойких молодых врача из окружной больницы, приехавшие за ней в санитарной машине после неистовых требований неугомонного редактора «Новостей Голубых гор», решили, что надо спуститься вниз за носилками. Их голоса разбудили ее, она села на кровати, тут же сошла на пол и ясными глазами посмотрела по сторонам.

— О-о, да вы молодцом! — сказал врач, тот, что был посмуглее и подороднее, оба такие деловитые молодые люди, оба в белых халатах, у обоих по цветку в петлице. — Да я сам вас донесу.

Он развернул белое одеяло и закутал в него Миранду. Она подобрала концы и спросила:

— А где же Адам? — уцепив врача за локоть. Он приложил ей руку ко взмокшему лбу, покачал головой и настороженно посмотрел на нее.

— Адам?

— Да, — сказала Миранда, доверительно понизив голос. — Он только что был здесь, а потом ушел.

— Он скоро вернется, — преспокойно ответил ей врач. — Пошел тут на угол за сигаретами. Об Адаме не беспокойтесь. Пусть это меньше всего вас тревожит.

— А он будет знать, где меня найти? — спросила она, все еще не двигаясь с места.

— Мы оставим ему записку, — сказал врач. — Пошли, нечего нам тут задерживаться.

Он подхватил ее и поднял к плечу.

— Мне очень плохо, — сказала она. — Сама не понимаю, отчего это?

— А что тут удивительного? — сказал он, ступая очень осторожно (другой врач шел впереди) и нащупывая ногой первую ступеньку лестницы. — Обнимите меня за шею, — велел он ей. — Вам это нетрудно, а мне будет гораздо легче.

— Как ваша фамилия? — спросила Миранда, когда другой врач распахнул дверь и они вышли на свежий морозный воздух.