Владимир Войнович - Малиновый пеликан

Все это Акуша мне разъяснял на пальцах, когда мы сидели у него на разваленной его веранде и пили самогон, или, как он его называет, кальвадос его собственного изготовления из его же яблок. А потом я ушел к себе, лег и долго ворочался и около трех ночи только смежил веки, как он мне позвонил и, не поинтересовавшись, не слишком ли поздно, дополнил свои рассуждения о стоимости первого украденного миллиарда мыслью, до которой я дошел своим умом:

— Слушай, забыл сказать еще вот что. Украв миллиард, исправляя конституцию, усиливая полицию, фальсифицируя выборы, он должен и возможного преемника подобрать, уже что-то укравшего, который если сменит его при жизни, то сам, во всем этом замазанный, разоблачать его не посмеет.

Вспомненные мною рассуждения Акуши навели меня на грустные мысли, что если он прав, то нет никакой надежды, что у нас в сколько-нибудь обозримом будущем на вершине власти может оказаться честный человек. Во всяком случае мне до этого с помощью клеща или без нее уже не дожить. Чтобы отвлечься, я переключился на чепуху: сосредоточил внимание на каком-то аппарате, который зелеными и красными индикаторами перемигивается.

— Интересно, — спрашиваю Зинулю, — что это у вас за прибор?

— А я не знаю. — Она пожала плечами.

— Как не знаете? — удивился я. — Он ведь для чего-то нужен.

— Не знаю, зачем-то, может быть, и был нужен, а теперь так — бутафория.

Вот говорят, что ассоциативный вид мышления — это самый низший вид мышления. Если бы я в это поверил, мог бы умереть от комплекса неполноценности. Потому что всегда мыслю ассоциативно. Зинуля сказала: прибор бутафорский. Я с ней немедленно согласился и развил эту мысли дальше:

— У нас все бутафорское. Бутафорское правительство, бутафорский парламент, бутафорский суд, бутафорские выборы, бутафорская «Скорая помощь».

— Как вы мыслите оригинально, — оценила Зинуля. — Вы тоже писатель?

— Что значит тоже? — не понял я.

— Ну, я имею в виду, Семигудилов писатель, и вы тоже.

— Это я — тоже? — возмутился я до глубины души. — Это он тоже. Если он вообще писатель.

— Петр Ильич, — вмешалась с поправкой Варвара, — не просто писатель. А очень известный писатель. Гораздо известней вашего Семигудилова.

— Ну как это, — не поверила Зинуля. — Семигудилова знают все, даже те, которые книг не читают.

— Именно те, которые не читают, а смотрят дурацкие ток-шоу по зомбоящику. А читатели книг знают Петра Ильича.

— А-а, — отношение к сказанному Зинуля выразила непонятной, почтительной, очевидно, эмоцией. — А над чем вы сейчас работаете?

— Смешной вопрос, — сказал я.

— Почему смешной?

— Потому что интересоваться, над чем писатель работает сейчас, есть смысл только в том случае, когда знаешь, над чем он работал раньше.

— А над чем вы работали раньше?

— Петр Ильич, — снова вмешалась Варвара, — написал двенадцать романов. Но раз вы книг не читаете…

— До восьмого класса читала. А потом первая любовь, первая беременность, первый аборт, а дальше было уже не до книг.

— Но, может быть, вы до беременности хотя бы роман «Зимнее лето» прочли? — предположила Варвара.

— «Зимнее лето»? — повторила она. И оживилась: — А как же! Еще как читала! В детстве. И сериал смотрела. Как раз по этому, как вы говорите, по зомбоящику. Раза два смотрела, не меньше. А чего ж вы сразу-то не сказали? Если бы я знала, я бы вас не только в академическую, в кремлевскую больницу устроила бы.

— Да мне хоть в какую, лишь бы побыстрей.

— А зачем побыстрей? Вам что, плохо? Да вы, я смотрю, побледнели. Паша, что ты как молоко везешь? Жми на железку!

Паша нажал на железку, и дальше мы лихо поехали с мигалкой, крякалкой и сиреной. В середине ночи пробок не было, но машин оставалось все же порядочно, и время от времени они скапливались перед красным светом, но тогда мы их объезжали по встречке и летели на красный свет. Паша лихо крутил баранку и дистанционно общался с попутными участниками движения, выставляя им средний палец и, не имея в запасе других подходящих слов, использовал опять-таки те, которыми владел: баран, козел, придурок и пидор вонючий. И я на какое-то время представил себя важным человеком, для которого нет ни очередей, ни правил движения, который может с легким презрением поглядывать на тех, которые обязаны соблюдать скоростной режим, не пересекать сплошные линии и считаться с цветом светофора. И мне так понравилось смотреть на этих, которые не имеют права вылезать из ряда, пересекать какие-то линии, игнорировать красный свет, что я хотя бы на короткое время почувствовал себя одним из тех, которые так ездят всегда. И Паша летел по встречке и на красный свет, а иногда притормаживал, видя впереди зеленый. Вот как меня везли! А вы говорите, не академик! Впрочем, чересчур задаваться не буду, это ж не меня везли, а его, того, который сидел во мне. А он-то, подлец, уж вовсе не академик. Он не академик, а я, получается, без него и вовсе никто, а с ним — его оболочка. Представляете себе, я, человек, интеллектуал, писатель, автор книг, носитель многих званий и лауреат разных премий, почитаемый сотнями тысяч или даже миллионами читателей, с точки зрения клеща, был всего лишь его оболочкой. Питательной средой. Биосферой. И только в качестве оболочки достоин того, чтобы меня вот так возили. И при осознании этого факта горделивое сознание, что я какой-то не такой, как все, почти немедленно стухло.

— А вы вообще-то… — Зинуля постоянно вставляет в свою речь «вообще-то», — вообще-то, когда пишете, из головы выдумываете или из жизни берете?

— И так, и так, — отвечаю, — Из головы беру и из жизни выдумываю.

— А зачем выдумывать? Вам фактов мало? Да если я расскажу, что у нас происходит, вам на сто книг хватит.

И стала рассказывать. Но начала снова с клещей. Что вообще-то мы относимся к ним беспечно, а они очень опасны. У нее сосед, укушенный клещом, за медицинской помощью не обратился и теперь ходит с боррелиозом. Голова болтается, руки трясутся, что будет дальше, неясно. И речь свою заключила словами:

— А вы говорите: американцы.

Я спросонья не понял.

— Кто говорит: американцы?

— Ну вам же нравятся американцы.

— Я этого не говорил. Но при чем тут американцы? Этот ваш сосед американец?

— Кто? Ванька-то? Да наш русский человек, алкоголик, боррелиозник.

— А при чем американцы?

— Как при чем? А кто ж его боррелиозом-то заразил?

— Я думал, клещи.

— Ну клещи, ясное дело, клещи. А клещи-то откуда?

— Из лесу, вестимо.

— А в лес-то они как попали?

— Ну как попали? Из сырости завелись.

— Некоторые да, завелись. И раньше заводились. Но не в таких же количествах. А с тех пор как мы подружились с американцами…