Роман Сенчин - Любовь, или Не такие, как все (сборник)

Тут снова вмешался чин:

– Стоп, машина. Я не понял, что здесь за панихида и о какой выставке идет речь. Вы об этих ужасных фотографиях, которые позорят весь Советский Союз?

– Нет, речь идет о картинах Миленького, его живописи и графике, – сказала Таська.

Она сняла с плеча папку и вытащила оттуда пять листов.

Атташе удивленно разглядывал то, чего он вообще не ожидал увидеть.

– А фотографий? – спросил он. – Фотографий ню?

– А фотографии недавно погибли в пожаре. Все, что Миленький когда-либо снял – и снимки, и негативы, – все сгорело, – ответила Таська.

Министерский чин непонимающе обернулся к Маховикову:

– Иваныч? Ты почему мне ничего не сказал? В Москве люди ждут, надеются! Большие люди! Скажи, что у тебя хотя бы немного в загашнике осталось!

По лицу Ивана Ивановича можно было понять, что в загашнике у него ничего нет.

– Твою же маму… – протянул чин. – Я фигею с тебя, Маховиков. У тебя же простая задача была – отбирать снимки и отправлять мне, неужели так трудно проконтролировать?! Не переводи это! – рявкнул чин переводчице. – Короче, Иваныч, сроку тебе до завтра. Или ты…

– Виктор Григорьевич, разрешите обратиться, – сказал вдруг Спиридонов.

– Что такое?

– В сторонку можно?

Недовольный Виктор Григорьевич отошел со Степаном к окну.

– Говори.

– Я по долгу службы изъял все фотографии Миленького до пожара.

– Что?! – Министерский чин ошалело посмотрел на лейтенанта.

– Они у меня в номере сейчас, полный чемодан. Если они вам так нужны, готов передать вам лично.

– Изъятие документально оформил?

– Никак нет. Да как оформить – свалка же, говнище кругом.

– Ровно через час доставишь ко мне. Только смотри, без этих ваших чекистских подъебок, я отбоярюсь в любом случае, а тебе за отсутствие ордера на изъятие голову открутят. Все понял?

– Разрешите просьбу?

Пока они разговаривали, Маховиков с Тамарой Александровной, Таськой, переводчицей и американцем обсуждали картины.

– По-моему, это мазня, – сказал Маховиков, отводя глаза от сверлящего взгляда супруги.

– Нет, что вы, – возражал Хайтакер, хотя, судя по его лицу, он был полностью согласен с Иваном Ивановичем.

Таська посмотрела на американца, и ей стало противно. Он ведь ничего в искусстве не понимает, Ван Гога от Гогена не отличит. Да и Виктор Григорьевич этот из министерства… Сразу стало ясно, как фотки Миленького за границу попадали. Им нужно не искусство, а имитация. Тяп-ляп, торгаши, а не ценители. Придумали историю про мертвого художника, который снимал обнаженку до войны. Продавали не искусство, а пустой фантик.

– Думаю, лучше будет, если за границей покажут керамику по эскизам Миленького, – сказала вдруг Тамара Александровна. – Это красиво, практично и всем понятно.

Иван Иванович оживился:

– Совершенно верно, Тамара Александровна! Мы с вами сейчас на наш керамический завод поедем, там такое! И все по эскизам Миленького! Правда, вся страна из его чашек пьет, из его тарелок ест!..

Маховиков все больше увлекался этой идеей, атташе рад был перейти на более нейтральную тему, к ним подошли чин со Спиридоновым, разговор оживился, все засобирались, Тамара Александровна сказала, что поедет со всеми на завод, иначе они чего-нибудь напутают.

Только Спиридонов вдруг вернулся и молча сунул Таське в руку фотокарточку.

А потом она осталась одна, если не считать официантов, сноровисто разбиравших то, что не было съедено.

Когда Таська вернулась, то застала музейщицу с лопатой. Виктория Робертовна облачилась на манер Таськи – из одежды на ней была только блузка на голое тело и трусы.

– Как все прошло? – спросила Виктория Робертовна, утирая со лба пот. На ладошках ее багровели огромные мозоли.

– Как по маслу, – ответила Таська, прислонив папку к стене домика. Рядом она поставила авоську. – Никому его мазня не нужна, всем только баб голых подавай. Так что все останется у тебя в музее. А как утопленник?

– Сказали, что говно не тонет, – ответила Виктория Робертовна. – Оставили одеяло, чтобы закутать, и велели приглядывать первое время, чтобы рецидива не было.

– Пошли глянем.

Они вошли в домик. Миленький лежал с открытыми глазами там же, в углу, только закутанный в одеяло, как мумия. Увидев Таську с Викторией Робертовной, он застонал и отвернулся.

Таська вытащила из папки несколько листов гофрокартона.

– С банкета унесла.

– Лучше бы пожрать чего-нибудь притащила, – буркнул Миленький, краем глаза взглянув на Таську.

– А что, водные процедуры аппетит возбуждают?

– Все равно я рисовать не буду, вали отсюда, – слабым голосом сказал утопленник и снова отвернулся.

– Да кому ты сдался?! Даже американцы от тебя нос воротят.

Виктория Робертовна осуждающе посмотрела на Таську и повертела пальцем у виска. Тогда Таська принесла с улицы авоську. Там, завернутые в бумагу, лежали бутерброды с икрой, огромная миска с заливным, колбасная нарезка и сыр.

– Получите от щедрот. Тамара Александровна тайком собрала.

Воду вскипятили на костре, заварили пахнущий вениками грузинский чай, сахар у милиционера хранился в тумбочке, там же были стаканы, алюминиевые ложки и тупой нож. Запах еды быстро вернул Миленького к жизни. Он, конечно, не веселился и не балагурил, но жрал за троих, так что, видимо, в ближайшее время помирать не собирался.

– Я сначала Хомяка попросила денег прислать. Думала – куплю этому обмороку холст, подрамники, краски масляные, кисти, чтобы красил, как все нормальные люди. А потом решила – ну его, если он с акварелью не справляется, то ему и масло не поможет. Денег жалко.

– А меня? – обиженно спросил Миленький.

– Да что тебе сделается?

Миленький надулся. Засунул в рот бутерброд целиком и принялся усердно жевать.

– И я вот о чем подумала, – продолжила Таська. – Ну разучился он рисовать, подумаешь, велика потеря. Что, художников мало, что ли?

Виктория Робертовна внимательно наблюдала за лицом Миленького. На глазах у него снова выступили слезы, и непонятно было – то ли это от обидных слов Таськи, то ли он никак не может проглотить бутерброд. На всякий случай она протянула ему стакан с чаем, и Миленький, не поблагодарив, всосал в себя сладкий кипяток, даже не поморщившись.

– Не хочешь рисовать – не рисуй. Но ты же еще в состоянии фотографировать?

Миленький удивленно поднял голову.

– Ну фотографируешь ты всякое говно, и ничего у тебя почти не получается, но ведь это не важно, в конце концов. Если никто не нарисует зарю, или метеоритный дождь ночью, или морской прибой – от этого же они не становятся некрасивыми. Красота – она больше, чем все художники, правильно? Если тебе достаточно только смотреть, а что получится – не важно, то вот… – с этими словами Таська снова полезла в авоську.