Роман Сенчин - Любовь, или Не такие, как все (сборник)

А Велуне зеркало ни к чему. Чего она не видела? Волос светлый, жиденький, глазки маленькие, ноги короткие, нос в конопушках, щеки в оспинках (ветрянкой от близнецов заразилась. Многое перетерпела, а чесотку не смогла). И все это богатство упаковано в одежду уже пятьдесят второго размера. Ей только двадцать, а незнакомые и сороковник дают. Лишний вес, конечно, никого не красит. А как избавишься? В трамвае сидишь, за машинкой сидишь, питаешься бутербродами. В депо, конечно, обед предусмотрен. Только она не ест – доплачивает за дополнительную порцию и домой носит. Она перебьется, а детям полный обед обеспечен.

– Вот вырастут, ускользнут, даже спасибо не скажут, чего делать станешь? – не успокаивалась соседка, глядя на вечно заспанную, неухоженную, но странным образом всем довольную Велуню.

– Случится – тогда и подумаю, – отвечала девушка.

Сейчас некогда думать ни на эту тему, ни на какую другую. Отработать бы смену и заступить на другую – домашнюю. А там постирать, приготовить, уроки проверить (для значительности, конечно. Что она понимает в этих уроках?), манжеты Машке отутюжить, пришить, заплатки Пашке поставить, по душам поговорить.

– Свою жизнь устраивать надо, – советовали женщины в депо.

Велуня только отмахивалась. Жизнь казалась устроенной замечательно. Все сыты, живут дружно. Что еще надо? Разве это не ее жизнь? А тогда чья же?

– Это сейчас так думаешь, – не сдавались товарки, – когда тебе двадцать. А тридцать стукнет, по-другому запоешь. Птенцы к тому времени оперятся, вылетят из клетки, станут своих делать – одна останешься, будешь локти кусать.

Первой улетела Машка. Недалеко, правда, в соседний подъезд. Мальчик попался приличный: работящий, непьющий, звезд с неба не хватающий, но и не бесталанный: играл на гитаре и пел песни, выжигая в девичьих грудках дыру вожделенным взглядом. От этого взгляда (не в прямом, естественно, смысле) девушка очень скоро сделалась беременной. Она плакала, прощалась с жизнью и требовала от Велуни «что-нибудь придумать». А та долго не думала: справила свадьбу (не шикарную, конечно, но и не стыдную: со своими огурчиками и помидорчиками, салатами, холодцом и песнями до утра). Пели на пару с шурином, и весь двор умилялся, какой у нее зычный красивый голос.

– Тебе бы учиться, – говорила Машкина свекровь.

– Зачем? – изумлялась Велуня. – Певичкой становиться?

– Отчего же певичкой? Певицей.

– Не-е-ет, лучше трамвай катать буду.

Катала. Из буфета теперь таскала тройную порцию обедов: одну для Пашки, две для Машки. Та, по разумению Велуни, обязана есть за двоих. Старшая сестра теперь заступила на третью смену: после трамвая и дома бежала к младшей. И там по новой стирать, готовить, убирать. Свекры съехали то ли к его матери, то ли к ее. Сказали, что освобождают молодым жилплощадь. О чем только думали? За жилплощадью ведь смотреть надо. А куда Машке смотреть с пузом-то? Еще ведь ямочки на щеках, ноги до ушей и самомнения целый вагон. Как с этим самомнением хозяйство вести? Нет, она не для хозяйства. Для хозяйства Велуня.

Чем и занималась, а Машка вяло ковырялась в тарелке и сообщала, что «суп слишком жирный, котлета слишком сухая, а кисель слишком густой и вообще аппетит что-то пропал». Велуня гладила густые волосы сестренки и сокрушалась:

– Бедная ты моя девочка!

Девочка родила девочку Соню. Несмотря на имя, та спала плохо. То болел животик, то резались зубы, то стояла плохая погода, то ребенку просто хотелось поорать. Молодой муж постоянно искал причину удалиться из дома. Машка ревела белугой, обнаруживая очередную только ей заметную складочку на упругом, вовсе не испорченном беременностью животе, дочь заходилась плачем в люльке, обижаясь на непутевую мать и на весь мир. Велуня переехала к ним. В список каждодневных дел добавилось обязательное кипячение пеленок и бутылок, прогулка с младенцем – Машка еще не оправилась после родов и хотелось полежать, – его купание, пеленание, агуканье и пение потешек.

– Вот, – хвасталась теткам в депо, – одна не осталась. Не бросили меня – стало быть, нужна.

Те крутили пальцем у виска и вздыхали:

– Сделала из себя тяжеловоза. Годков-то всего ничего, умишка и того меньше, а работы столько взвалила, что и взводу солдат не переделать.

– Какая работа? – смеялась Велуня. – Сонечку растить? Это же радость.

– Своих бы растила, – пеняли женщины.

– А девчушка чья? – Маленькие глазки от изумления делались большими. – Разве не моя?

Языки замолкали. Что с ней – блаженной – спорить. Хочет надрываться – пускай. Только ведь надорвется.

А та надрываться и не думала. Некогда было. Двигатель в ней работал бесперебойно и беспрерывно. Боялась, остановится на секунду и уже не заведется, не включится. А столько еще надо было сделать, за стольким уследить.

За Пашкой, например. Он, в отличие от сестры, не был кисейной барышней и работы не боялся. Только никак не мог определиться, кем быть и что делать. То собирался на курсы машинистов, то хотел работать в милиции, то идти на завод. Наконец определился и уехал на комсомольскую стройку.

– Пропадет, – охала Велуня и ночами вязала носки из купленной втридорога ангоры, потом бежала за шоколадными конфетами и тушенкой, собирала посылку, а потом собирала рублики, чтобы эту посылку отправить Пашке на целину.

Вернулся тот не один – с Граней. Аграфена оказалась девицей ушлой и дальновидной. Хозяйство взяла на себя, сказав Велуне, что той и у Машки «делов» хватает. Так и сказала. Та сначала взгрустнула от говора, а потом на себя разозлилась: «Человек помочь хочет, а я…»

Помогала Граня настолько активно, что уже через пару месяцев предложила девушке переехать к Машке насовсем:

– Чего бегать туда-сюда. Тебе удобнее, да и нам, как говорится, есть где развернуться.

Девушка не стала думать, зачем и куда Гране надо было разворачиваться. Просто переехала, и все. А как иначе, если дети просят? Дети были счастливы. Все, кроме Машки. Муж, не хватающий с неба звезд, устал от вечного сопения за шкафом и снова начал пропадать неизвестно где. Та опять ревела, орала на Сонечку, Сонечка тоже плакала, Велуня расстраивалась. Детям надо было помочь, и немедленно.

Первый раз в жизни отправилась на поклон к начальству – выпросила комнату. Не комнату, конечно, – конуру. Пятый этаж без лифта. Шесть метров. Из мебели только кровать, табуретка, тумбочка и ветхий комодик. Больше ничего не влезает. Да и не надо. Она ведь и не жила там. Так, поспать приходила. С работы бежала то к Машке, то к Гране (у той тоже малыш родился: крепыш и бутуз Петруша).

– Выжили из собственной квартиры, – говорили за спиной.

Велуня мгновенно вспыхивала и отвечала обидчикам:

– Как вам не стыдно! Я сама ушла, по собственному желанию. Злые вы! – гневно отчитывала сочувствующих и не понимала жалостливых взглядов и сокрушенных слов: