Норберт Гштрайн - Британец

Ты снова услышал ее слабый голосок:

— Вирджил!

Время шло, ты думал, что ослышался, думал, ничего не было, но голос снова раздался, и теперь отчетливо, громко, настойчиво, хотя в нем слышалась и готовность замолкнуть при первом же возражении:

— Вирджил!

Наконец:

— Что случилось, Эльвира?

И она:

— Вирджил, мне страшно!

Судья сидел в кресле, было воскресенье, день объявления войны, и ты не знал, расслышал ли он ее слова, он слушал радио, а после речи премьер-министра вообще перестал обращать внимание на жену, улыбался, будто радуясь, что теперь-то наконец все начнется, и не поддался паническому страху жены, когда тихое потрескивание радиоаппарата вдруг прервалось сигналом воздушной тревоги, не откликнулся на невнятное бормотание, когда она, ничего не соображая, бросилась рыться в чемодане с вещами, самыми нужными вещами, необходимыми в убежище, и она без конца трясла его за плечо, пытаясь поднять и увести, дергала за рукав, как вдруг снова завыла сирена, а затем прозвучал отбой воздушной тревоги.

— Осторожность никогда не помешает, — послышалось от окна, — может, кто из них — шпион. Лучше уж заранее принять меры, а то еще напакостят.

И сперва все то же ворчание, потом:

— Да какие тут шпионы!

И тот же голос, будто проснувшись:

— Если тут шпионы, тогда и я, считай, шпион.

И совсем тихо, свистящий шепот в ответ:

— Брось-ка, нечего притворяться! Ты же слышал о парашютистах? Десант сбросили на побережье.

— Да успокойся ты, — сказал судья, и ты увидел, что он взял жену за руку, погладил и, сдвинув очки на кончик носа, поглядел ей в глаза. — Нам нечего бояться, Эльвира.

И она отняла руку и вдруг пустилась ходить взад-вперед по комнате, точно она навек окаменеет, если не будет двигаться, и все повторяла как заведенная:

— Вирджил, ах, Вирджил…

Ты стоял тут же, смотрел на судью, он наливал в стакан воды из графина, ты ждал, что он попросит тебя сбегать на улицу, посмотреть, не случилось ли чего, или поехать на Майл-Энд-роуд, удостовериться, что у бабушки все в порядке, она жила там с мужем, но тот наверняка улизнул куда-нибудь, или поездом отправиться в Бат, к детям, которых в очередной раз увезли из столицы. Но судья только улыбался, все еще улыбался, и, глядя на него, ты невольно вспомнил о той истерии, которой вот уже несколько месяцев был охвачен город, о взрывах смеха в пабах, которые иногда заканчивались слезами и заламыванием рук, ты не сводил глаз с судьи и невольно думал о пьянчугах, которые ночью шатались по улицам, горланя песни, или мочились, встав рядком у стены, о клоунской меланхолии танцоров, которые топтались на сцене, сунув большие пальцы в карманы жилетки, или отчаянно хлопали себя по коленям и плечам, пустившись вприсядку, ты думал о солдатах, которых в последние дни куда-то отправляли с вокзала Виктории, об их шутках и хохоте, который внезапно обрывался, ты стоял и смотрел на судью, а он с полнейшей невозмутимостью расставлял фигуры на шахматной доске, словно сейчас это было единственным разумным занятием. Если возникали неожиданные трудности, он всегда притворялся, будто их нет, и ты вдруг понял, что за все месяцы, которые ты прожил в его доме, он ни разу с тобой не поговорил — только давал поручения, и всегда так, словно ты запросто мог отказать, если что, он и сам прекрасно справится, а к тебе обратился, потому что… ну, так ему захотелось, он просил отнести портфель в кабинет, сходить в подвал за углем или помыть машину, и ты убеждал себя: тебе крупно повезло, жаловаться не на что, но теперь, похоже, всему этому пришел конец.

— Если хочешь знать, погода сегодня летная, — это снова заговорил один из солдат, до того оба довольно долго молчали. — Вода в Темзе опустилась, через пару дней полнолуние.

И другой:

— Как по-твоему — вторжение все-таки будет?

Послышался кашель, долгий, бесконечный кашель, в классе кто-то чертыхнулся, сплюнул, кто-то язвительно засмеялся.

— Ты что, оглох, что ли?

Потом был слышен только ветер — нервное дребезжание, когда он ударял по водосточным трубам на стене школы, оно доносилось словно из-под земли, и еще вроде царапанье и скрежет.

— У страха глаза велики.

Вступил Бледный:

— Слышишь, что говорят эти недоумки?

И Меченый:

— А то я оглох, что ли?

И снова голос, который до твоего бегства каждую ночь снова и снова раздавался в телефонной трубке, и в конце концов при первом ночном звонке мать однажды вбежала в гостиную, придерживая на груди халат, и попросила мужа проверить, хорошо ли заперта входная дверь, и ты в эту минуту понял — звонит соседка, та, что всегда так приветливо улыбалась, вдова, жившая в вашем доме, та, кому отец часто дарил пустяковые подарки, когда приходил за тобой, и при этом вел себя так, словно он и правда не прочь приударить за вдовушкой.

Судья рассеянно сделал несколько ходов, заново расставил фигуры, но затем медленно, нерешительно, словно преодолевая сопротивление, сгреб все их в деревянный ящичек и повернулся к жене, ходившей по комнате из угла в угол.

— Ты же все время ждала этого.

И она остановилась, посмотрела на него так, словно он упрекнул ее — что она радуется плохим новостям.

— Надеюсь, ты отдаешь себе отчет в своих словах!

И он вытащил из кармана куртки сигару, откусил кончик, сплюнул его в ладонь и рассеянно положил сигару на стол.

— Пока не увижу своими глазами хотя бы одного колбасника, не поверю, что наше положение опасно.

Ты знал, что он не принимал всерьез ее страхи, что он иронически относился к ее занятиям — она ездила к подруге в Кенсингтон, помогала наполнять песком мешки, — считал эти дела чем-то вроде нового светского развлечения, вполне достойного нескольких фотоснимков в семейном альбоме; или когда она вне себя от страха отправляла детей с кое-какими пожитками в деревню, навесив им на шею опознавательные жетоны, но уже назавтра привозила домой, потому что вдруг оказывалось, что увозить детей из города уже не модно; или когда она напяливала на девочек противогазы, чтоб привыкали, и весь вечер ползала с ними между столов и стульев в гостиной, и конечно же она обзавелась костюмом из грубой военной материи, а во время проверок светомаскировки надевала белые, фосфоресцирующие в темноте перчатки, последний крик моды. Судья и слышать не хотел о ее треволнениях, об этой игре в войну, затеянной еще до того, как началась сама война, ему внушали отвращение выступления добровольцев, о которых трезвонили на всех углах, парады ветеранов, маршировавших по улицам с заржавевшими допотопными охотничьими ружьями, отрытыми где-нибудь в кладовке, и в его нежелании участвовать в общей суете ты черпал совершенно безрассудную надежду, и еще ты думал, что тебя все это не касается, и восхищался высокомерием, с каким он заявлял, что не позволит нарушать свой душевный покой по милости кровожадных дикарей и варваров. Конечно, ты видел, что в парках роют щели, что всюду в городе строят баррикады, но только когда привезли материалы для постройки убежища, ты задумался: а можно ли и дальше вести себя так, как будто там, в саду, мираж, а не барак из волнистого железа, забетонированный с трех сторон, он стоял там, точно всеми забытый и заброшенный монумент, с травкой и прочей зеленью, посаженной на крыше; меж тем судья, невозмутимо следуя своим привычкам, каждый вечер после ужина уходил в свой кабинет, не обращая внимания на изумленные глаза жены; впрочем, ты успокаивался, когда видел полоску света под дверью кабинета и представлял себе судью за письменным столом, углубившегося в изучение законов.