Норберт Гштрайн - Британец

Вполне вероятно, Лео тоже читал эти статьи, ведь когда они были напечатаны, во всех лагерях уже разрешили покупать газеты, и мне кажется, он, как раз имея в виду газеты, заявил, что, конечно, сидел за решеткой, однако недостатка в чем-либо не испытывал, а в каком-то смысле эти месяцы и вообще были лучшими в его жизни. Помню, пришлось дождаться, пока он закончит переливать из пустого в порожнее и восхищаться духом товарищества, какого ни раньше, ни позже не знал, и, помню, еще он с великой неохотой рассказал, что осенью, когда интернированных послали на полевые работы, познакомился со своей будущей женой, работал у нее в усадьбе, хозяином которой теперь является. Ему явно не хотелось об этом говорить, он сидел, положив руки на колени ладонями кверху, будто просил извинения, и, не сомневаюсь, на душе у него сразу полегчало, когда я, не ответив, стала смотреть в окно, будто отвлеклась, заметив что-то интересное.

О Хиршфельдере я не спрашивала, хотя после того, как лагерь на Главной набережной закрыли, он, как и Лео, еще около двух месяцев провел на Хатчинсон-сквер, в единственном на весь Дуглас лагере, расположенном вдали от берега. Скажи Лео, что он знал Хиршфельдера, я, наверное, не поверила бы, так что и не жалею, что не спросила; было бы только странно, если бы Лео его вспомнил. В итоге, за всю нашу беседу я не услышала ничего существенного, кроме рассказа о ссорах и драках, но о них я и так знала от мистера Стюарта.

«Приспешники нацистов» — к этим словам Лео прицепился, как будто раньше никогда не слышал; тут я наконец поняла, почему не верю ему, — он заявил, что во всем лагере не было ни одного человека, которого можно было бы определенно отнести к этой категории.

— Неприятности доставляли только коммунисты, они по обыкновению все к себе тянули. Все до одного старосты состояли в их партии.

Мы уже вышли на набережную, и он вдруг дал себе волю — напропалую пустился жестикулировать, даже голос у него изменился, когда он начал рассказывать о конспиративных собраниях, проходивших в прачечной одного из домов лагеря, на которые допускалась лишь горстка облеченных доверием.

— Конечно, о собраниях все знали. Но пока Дядюшка Джо [6] Принятое в те годы на Западе прозвище Сталина. занимал неправильную позицию, им приходилось остерегаться и не выступать слишком открыто.

Я, лишь повторив эти слова вслух, сообразила, о ком речь, и рассмеялась:

— Дядюшка Джо?

— Вы ведь не назовете его добрым дедушкой?

— Дядюшка Джо!

И он вдруг тоже прыснул, а потом сказал насмешливо:

— Что и говорить, задал он задачку своим сторонникам. Даже самым упертым было нелегко защищать его после всей устроенной им чертовщины. Это уж потом, после нападения на Россию, он превратился в блистательного героя.

Лео вдруг замолчал, неожиданно, как и начал этот разговор, и мне опять стало неловко, потому что он не мигая уставился на меня, пытаясь понять, как я отнеслась к его словам. Я же не знала точно, из-за чего он очутился в лагере, не спросила, а Стюарт всячески уходил от ответа, упомянул только, что Лео живет на острове столько лет, что никто уже не задумывается, как и почему он сюда попал; я ожидала, что Лео сам расскажет, но он, похоже, не задумывался о том, как далеко его забросило. Когда мы вышли на набережную, я заметила, что он на добрых полголовы ниже меня, а теперь он отвернулся, глядя куда-то в конец набережной, я воспользовалась случаем разглядеть его получше, и вдруг он завел уже знакомую мне песню — наверное, чтобы заполнить возникшую паузу, — принялся вздыхать да охать, мол, пропало былое великолепие. Солнце стояло еще высоко, но он трясся от холода в своем черном костюме, и он уже в третий раз попрощался, однако не выпускал моей руки и вообще не двигался с места, и тогда я резко повернулась и ушла.

Несомненно, всего этого было бы достаточно, вздумай кто-нибудь представить Лео эдаким злодеем в одном из тех романов, насчет которых Макс мог разоряться битый час, объясняя, что все в них раскрашено лишь черным и белым; можно было бы создать такой образ, чтобы у читателей мурашки по спине побежали, поэтому в тот же вечер, опять встретив Лео в другом месте, я подумала — такой удачный антураж не придумал бы и самый мастеровитый детективщик. Вечером я услышала музыку, раздававшуюся где-то в переулке позади пансиона, пошла туда, отыскала здание, откуда доносилась музыка, поднялась на второй этаж в кафе и увидела Лео, а разглядев на стенах этой мрачной забегаловки фотографии кораблей времен войны и воинские награды, я живо вспомнила реквизит, который обычно используют в кино при съемке леденящих душу сцен, когда надо, как говорится, кого-то убрать. Кроме Лео, в кафе сидели еще три старых хрыча, каждый — сам по себе, за своим столиком, и все четверо во все глаза глазели на маленькую дощатую эстраду в конце помещения, а на ней я увидела певичку, которая трудилась над микрофоном, обхватив его ладонями, точно больного птенца; я подумала, надо ли подойти к Лео, решила — не надо, и ретировалась, унося с собой то же странное ощущение нереальности, которое возникло в первые минуты нашей встречи в отеле.

Вполне логичным продолжением этого эпизода показалось то, что на другое утро, выглянув из окна и посмотрев на серую под проливным дождем набережную, я — клянусь! — увидела на возвышенности в северной стороне бухты призрак отеля, стоявшего там в годы войны, от которого сегодня остались разве что камни фундамента. Построенная в пару к нему гостиница на другой стороне бухты сохранилась, в годы войны она была закрыта, и, как мне сказали, в то время над крышей здания во все стороны торчали антенны, там, говорят, находилась школа радистов, но и школа давно закрылась, и заколоченные окна смотрели на отлогий склон и маяк, — когда-то в далеком прошлом здесь было излюбленное место прогулок здешних курортников, летом все они расхаживали по широкой площадке, мужчины в костюмах-тройках, дамы с затянутыми талиями и бледным цветом лица, со светлыми зонтиками, похожими на гигантские мухобойки, которые они вынесли погулять. В тот день в порту стояло норвежское судно, накануне ночью доставившее на остров газ, вечером я смотрела, как оно отчаливало, все небо казалось густым, точно масло, а на море светлели островки какого-то шутовского света, в которых еще долго поблескивал желтый корпус удалявшегося танкера.

Наконец-то хозяева пансиона принесли в комнату давно обещанный обогреватель, и раз уж подвернулся случай, я спросила мистера Стюарта о коротких отпусках, которые получали интернированные, — листая дневник Хиршфельдера, я дважды встретила упоминания о них, однако понять ничего не поняла. Но после того, что рассказал Стюарт, ситуация представилась совершеннейшим абсурдом. Уже в середине июля аресты прекратились, хотя в мае и июне того же года властями были введены строжайшие меры, а к концу июля у лагерного начальства завелась так называемая Белая книга, с восемнадцатью категориями, и нужно было всего ничего — попасть в одну из них, чтобы выйти на свободу. Первые заключенные покинули лагерь в начале августа, Стюарт, как и следовало ожидать, тут же выложил подходящую к случаю историю, причем, разумеется, весьма колоритную — на сей раз героем легенды был смотритель лондонского зоопарка, в число первых освобожденных он попал по той причине, что слоны отказывались брать корм у кого-то, кроме него.