Норберт Гштрайн - Британец

— Разве он не был эмигрантом?

Она беспомощно подняла руки.

— Тогда не понимаю, каким образом он очутился на острове? — сказала я. — Туда же никто не попадал по своей воле!

Она ответила не сразу:

— Только не спрашивайте о причинах. Я знаю одно: перед смертью он без конца говорил об острове Мэн.

Больше я в тот день ничего не узнала, однако мне было уже не сладить с любопытством, и я решила: не буду писать никаких очерков о выставке в Австрийском Институте, а в оставшиеся недели отпуска займусь этой историей. К моему удивлению, Маргарет в тот день больше к ней не возвращалась. Когда я собралась уходить, уже стемнело, она проводила меня на вокзал; по дороге она почти все время молчала, а под конец даже взяла меня под руку, это было странно и неожиданно. Потом я смотрела из окна поезда, а она стояла на перроне и махала рукой, и во мне боролись чувства: облегчение, оттого что уезжаю от Маргарет, и безрассудное желание выскочить, вернуться и расцеловать ее.

На следующий день я позвонила матери и попросила прислать книгу Хиршфельдера, если она есть в магазинах; кстати, я напрасно спрашивала об этой книге в лондонском филиале Института имени Гёте, а в Англии она, по словам Маргарет, не издавалась. Еще я попыталась дозвониться до первой жены Хиршфельдера, раньше она была секретаршей адвокатской конторы, но давно вышла на пенсию и жила с новым мужем в Айлингтоне. Дозвониться не удалось, но, преодолев ненависть к автоответчикам, я оставила сообщение, что хотела бы с ней встретиться, затем написала в венскую газету, где работала редактором вторая жена Хиршфельдера, так что, назначив на ближайшие выходные встречу с Маргарет — новой подругой, я, можно сказать, наметила целую программу по контактам со всеми тремя женами моего героя. И всерьез размышляла, как бы разыскать двух посетителей, о которых рассказала Маргарет, — может, у них удастся что-то узнать, у двух таинственных персонажей, которые появлялись в его доме словно вестники некой катастрофы, но Маргарет не знала даже их фамилий, и я не представляла, где и как их разыскивать.

Мне и самой-то было не вполне ясно, на что я надеялась, но однажды, нагулявшись вдоль Темзы, я завернула в галерею Тейт, и вот там меня осенило — я пришла ради одной лишь картины! Дело в том, что Маргарет сказала: это любимая картина Хиршфельдера — «Метель» Тернера. У нее еще такое необычное длинное пояснение к названию: «Steam-Boat off a Harbour’s Mouth making Signals in Shallow Water and going by the Lead; The Author was in this Storm on the Night the Ariel left Harwich» [1] Картина Джозефа Мэллорда Уильяма Тернера носит название «Метель. Пароход выходит из гавани и подает сигнал бедствия, попав в мелководье; автор был в эту бурную ночь на „Ариэле“» (1842 г.). .

Вообразив, что найду на этой картине какой-то ответ, я уставилась на отважно борющийся с волнами колесный пароходик; над морем бушует снежная буря, нос кораблика зарывается в волны, но на корме светится огонь, колесо освещено как бы изнутри, вихри мокрого снега, густой туман, огромные валы сливаются в невиданно мощный водоворот, утлое суденышко, кажется, вот-вот пойдет ко дну.

Сегодня я думаю, что именно в те минуты, когда я стояла перед картиной Тернера, Хиршфельдер окончательно и бесповоротно обосновался в моих мыслях, и не знаю почему, но с того времени, начиная размышлять о нем, я прежде всего думала о ночи перед его отправкой на остров Мэн, о той ночи, когда его вместе с Бледным и Меченым держали взаперти в какой-то школе на окраине Лондона, — Маргарет упомянула об этом лишь вскользь, — я думала о той ночи и пыталась представить себе, что проносилось в его голове. Из обрывочных рассказов Маргарет живо возникли целые сцены, и я по сей день удивляюсь, с какой легкостью моя фантазия ухитрилась заполнить пробелы, которые на самом деле, в реальности, не исчезли даже потом, когда мне стали известны многие новые факты. Чем больше я узнавала, чем дальше продвигалось «расследование», тем слабее становилась моя уверенность, что все в ту ночь было именно так, а не иначе, а уж под конец и вовсе никакой уверенности не осталось, кроме убеждения: даже если так не было, то могло быть.

Уже за полночь последние арестанты наконец улеглись, прямо на дощатом полу классной комнаты, печь еще дымила, — ее затопили, хотя дни стояли уже теплые, — и дым, казалось, неподвижно висел в помещении, хотя они, невзирая на запрет, подняли рамы обоих окон. Часовые, ходившие взад-вперед под окнами, не обратили на это внимания; то совсем близко, то вдалеке раздавались их шаги, шуршание гравия, похожее на отдаленный шум прибоя, скрип кожаных портупей, и шорох, когда они перекидывали винтовки с одного плеча на другое, и два призрака на миг появлялись за окном, один слева, другой справа.

— Все спокойно?

И эхом в ответ прилетело:

— Все спокойно!

Пол-луны скрыто за неплотными облаками, и лишь слабый отсвет падает на людей, большинство привезли сюда только утром, в классе душно, несмотря на открытые окна, запах стоит как в мужском общежитии, и еще — сладковатый запах медикаментов и немытого тела, смешанный с табачной вонью и запахом детей; детей увезли в безопасное место, подальше от города; запах школы, напомнивший тебе о временах, которые прошли, о временах, бывших сто лет назад. Голоса в классе понемногу стихли, стали шепотом, иногда на несколько минут наставала полная тишина, и только возле классной доски, к которой придвинули парты, кто-то кашлял, потом сплевывал, и кто-то шикал на него, и спустя вечность, когда не раздавалось даже шагов часовых, опять слышался сдавленный, надсадный кашель, и ты лежал, стиснутый между твоими земляками, — так они назвались, — между Бледным и Меченым, и наверное, оба думали, что ты уже спишь, и тихо переговаривались, а ты, закрыв глаза, вспоминал бесконечно долгие зимние часы, когда голоса учителей доносились словно издалека, похожие на усыпляющий плеск воды, и даже самые страшные, самые жуткие их рассказы только усиливали твою сонливость, — часы невинности, когда с чуть слышным потрескиванием сохла одежда, а сквозь морозные узоры на оконном стекле виднелась ядовитая желтизна, — небо, будто проколотое остроконечными крышами домов, часы, минувшие навсегда в тот миг, когда ты внезапно пробудился от мечтательной задумчивости. Директор школы растолкал тебя, а сейчас ты не можешь заснуть, лежа среди храпящих, постанывающих во сне незнакомых людей, с которыми ты оказался под одной крышей лишь сегодня утром, и ты спохватился: что же надо было ответить директору, пожилому человеку с бакенбардами, когда он, вытащив из кармана часы с серебряной цепочкой и не глядя тебе в глаза, заговорил о нынешних временах и сказал, что он сожалеет, но вынужден попросить тебя в дальнейшем воздержаться от посещения школы, и вообще он советует скрыться, пока это еще возможно, а затем он торопливо пошел куда-то по коридору, спеша вернуться к своим делам, занятиям филателиста и орнитолога-любителя или какой-то другой ерунде.