Сергей Кузнецов - Калейдоскоп. Расходные материалы

– Мне сорок шесть, – скажет Маргарет, – ты хотя бы умеешь считать? Мне лет как твоей маме.

Он ответит: Mother, I want to fuck you – она не узнает цитаты, но все равно снимет джинсы, и он припадет к ней, словно путник, опустившийся на колени перед волшебным родником. Первоисток, начало жизни, прорыв на другую сторону , тайное причастие, заколдованная гавань, хрустальный корабль в изум рудной воде.

Затертые кассеты, переснятые обложки, рваные джинсы, хайратник и ксивник, поднятый палец на обочине, советские шоссе, польские дороги, немецкие автобаны, европейское странствие, автостопный блюз.

Будут лежать, обнявшись, и он станет вспоминать всё, что услышал сегодня, и, глядя на засыпающую Маргарет, увидит женщину, которая всю жизнь сражалась за мир и любовь, за секс, драгз и рок-н-ролл, сражалась за то, во что верили несколько поколений юношей и девушек со всей планеты; увидит женщину, которая сражалась за свою и его свободу, немолодую, уставшую, заслужившую покой. И тогда он вполголоса запоет, тихо-тихо, нежно-нежно, совсем не так, как она слышала когда-то:

Колонны окружают его, как стволы гигантских деревьев. Та самая Дантова чаща, смутный намек, что ты как минимум до середины прошел свой земной путь… хотя кто знает, когда наступает середина жизни?

В ранний час в соборе почти пусто, от каменных стен веет холодом. Зажигает свечу, на мгновение согревая пальцы огоньком спички, и продолжает свой путь, свой земной путь, промеж исполинских колонн. Останавливается в южном приделе, поворачивается лицом к северной розе, той самой, пережившей Великую Революцию, единственной сохранившейся со Средних веков. Как всегда, на мгновение задерживает дыхание, перед тем как поднять на нее глаза.

Она сияет.

Сияет в средневековой полутьме собора, подсвеченная снаружи лучами утреннего солнца. Богоматерь с младенцем Иисусом, вокруг – восемь радужных кругов, следом – шестнадцать лепестков, каждый потом разделяется еще на два… мерцающие, сливающиеся в единый узор, словно хвост сказочного павлина, словно оперенье Жар-Птицы… сияет.

Он переводит взгляд на огонек свечи, произносит первые слова молитвы… волшебная роза, распахнув лепестки, смотрит на него гигантским фасеточным глазом Бога.

Небесная синь, багровые тона, изумрудная зелень. Свинцовые рамы, цветные стекла.

Восемь, шестнадцать, тридцать два. Степени двойки, школьная математика.

Семьсот лет переливается радугой, семьсот лет светит в полутьме храма, семьсот лет сияет.

Последний раз произнеся «аминь», он ставит наполовину догоревшую свечу перед иконой Божьей Матери. Ежась от холода идет назад – между колонн-деревьев, средь каменной чащи.

Высокими воротами выходит на площадь перед собором. С небес на Париж падает снег – приветом из прошлого, напоминанием о России.

Последняя дверь захлопнулась за спиной. Яркий солнечный свет ударил по глазам. Филипп Бонфон замер, опираясь на палку, вдыхая воздух горячего римского полдня.

А ведь в какой-то момент уже не верилось, что в жизни снова будет вот такая пустая улица, южное солнце, ветви пиний, чистый прозрачный воздух без конца и края… пять лет казались ему вечностью.

Пять лет казались вечностью, но и они прошли.

За свою почти полувековую карьеру он впервые оказался взаперти так надолго. Раньше всегда успевал убежать. Из России, Берлина, Парижа, Шанхая, из Нью-Йорка и Чикаго, из британской оккупационной зоны, из самой Британии, из Бретани, и опять из Парижа, из Марселя, из Ниццы…

Всех мест уже не вспомнишь. Получается, убегал всю жизнь.

Жизнь казалась вечностью, но и она прошла.

Куда идти, когда жизнь прошла? Когда перед тобой снова – пустая улица, залитая летним солнцем, бесконечный прозрачный воздух? Бежать из Рима? Снова отправиться в Париж? Или в Америку? В Южную или Северную?

Грузный седой человек неуверенно выходит из тени, отбрасываемой тюремной стеной.

Вот я и на свободе, думает он.

Идти, в сущности, некуда. Его нигде не ждут.

Гудок клаксона разрывает дремоту полдня, черный лакированный лимузин сонной акулой подкатывает к воротам, из дверей высовывается коротышка-очкарик, кричит по-французски:

– Месье Бонфон, месье Бонфон, сюда, сюда!

Боже мой, какой у него чудовищный акцент!

У Софии Компито было две пачки эновида, семьдесят пять презервативов, пять пар настоящих французских чулок с распродажи в Walmart 'e, целый межгалактический парад планет разноцветных лифчиков и трусиков, чтобы мужчины визжали от восторга и смеялись от счастья… а также диктофон, несколько блокнотов, путеводитель по Риму, «От Калигари до Гитлера» Кракауэра, два первых тома «Что такое кино?» Андре Базена, несколько номеров «Роллинг Стоуна», «Кайе дю синема» и «Плейбоя».

София чувствует себя Хантером С. Томпсоном.

Она вытягивает ноги и пробует вино. С видом знатока кивает – мол, очень недурно, спасибо – и тут же изображает легкую скуку: ах, как мне надоели эти трансатлантические перелеты!

София летит на самолете первый раз в жизни.

Ее знакомство с вином ограничивается тем, что наливает на семейных застольях дедушка Витторио.

Ей двадцать лет, и она летит в Рим.

Рим! Колыбель европейской культуры, родина подлинного искусства, обитель истинной свободы!

Из комфортабельного кресла «Пан Американ» вся прошлая жизнь кажется Софии каким-то сном: маленький городок в Миннесоте, тоскливый бубнеж школьных учителей, жаркие поцелуи в полутьме кинозала, воюющие с застежкой лифчика потные пальцы Джека или Джима, спертый дух первого косяка, залитый солнцем сентябрьский двор колледжа, курс сравнительной этики профессора Мефисто, класс теории кино профессора Гриндла, шумная демонстрация с требованием отставки Никсона… всё было только приготовлением к этому путешествию.

Как хорошо, что родители заплатили за эту поездку – награда за блестящее окончание второго курса! Как жаль, что они совсем не понимают Софию, подменяя деньгами подлинные человеческие чувства!

С самого детства – только разговоры о деньгах! Дедушка Витторио, кажется, до сих пор не может пережить, что Великая депрессия уничтожила его респектабельный и прибыльный бизнес, папа вечно причитает, что дети требуют столько денег, а мама вздыхает: как ты дорого нам обходишься!

Противно. София никогда не будет такой.

Погруженная в свои мысли, София ловко разделывается с беконом, нафаршированным куриной печенкой.