Сергей Кузнецов - Калейдоскоп. Расходные материалы

Пора признаться: Италии, которую Терри любил, больше нет. Осталась жалкая пародия. Изжога от дрянного вина. Слезящиеся от яркого солнца глаза. Головная боль с похмелья.

И это их кино про девственную кровь ХХ века – такая же пародия. Бессмысленный трэш, который в Америке постеснялся бы снимать даже Роджер Корман. И при этом – сколько самомнения, сколько уверенности в своем величии! Великий режиссер Сальваторе Лава! Великая актриса Антонелла Костини! Тьфу.

Вся эта поездка – пародия, думает Нортен. Пародия на Италию моей молодости, на Голливуд времен моей славы. Одним выстрелом Лесс Харрисон прикончил два лучших воспоминания моей жизни.

Отныне и до самой смерти крик «мотор!» будет напоминать о пухленьком коротышке-очкарике и бездарной диве с бюстом шестого размера. Отныне и до самой смерти итальянское вино, итальянское солнце и итальянские девушки будут напоминать о кислятине во рту, оскомине и стыде.

Моя Италия умерла. Превратилась в туристскую открытку, глянцевую, цветную, бездушную, захватанную сотней рук, словно порнографическая карточка, которую когда-то показал мне Чарли.

Тридцать лет назад все было иным.

Но ведь все фальшивое когда-то было настоящим. Даже девушка на той карточке – она ведь не всегда была черно-белой, зернистой, нечеткой. В тот день, когда она разделась перед фотографом, она была живой, молодой. Наверно, даже красивой. Ее тело возбуждало. Любовники смотрели на нее со страстью и вожделением.

Но вспыхнул магний, свет коснулся фотоэмульсии, изображение легло на бумагу – и девушка превратилась в замусоленную открытку со сгибом поперек правого соска.

А моя Лючия? Что сталось с ней? Я помню наши ночи, помню, как учил ее английскому, а она меня – итальянскому. Сколько ей сейчас лет? Было девятнадцать, значит, теперь сорок девять. Совсем уже старуха.

Да и я не молод – но это другое дело.

Неделю назад итальянская шлюха спросила его: «Почему ты такой злобный?» – а он гордо и пьяно ответил:

– Неправда. Мне просто шестой десяток, и я знаю, что к чему.

Терри улыбается. Да, вот они, радости зрелого возраста. Знать, что к чему, не дать жизни себя обмануть.

Жизнь – это пародия. Фальшивка.

Нортен слышит шорох, открывает глаза, с трудом поворачивает голову к двери и замечает конверт на полу. Это еще что такое?

В конверте – ключ и короткая записка на ломаном английском: «Дорогая Терри, мистер Норт, я всегда был ваша большая воздыхательница и мечтать отдаться Вам. Вот ключ от моя комната, вы можете приходить, когда захочется, но лучше ночью. Ваша Антонелла Костини».

Похоже, бесплатный секс еще не закончен, думает Нортен. Будем надеяться, в постели она не так бездарна, как на съемочной площадке.

Бонфон довольно улыбается. Сегодня он – кот, съевший рыбу. Или нет, не кот, сегодня он – великий артист, раскланивающийся у рампы. Или нет, лучше – поэт, получающий главную поэтическую премию мира.

– Она визжала на весь отель! – захлебывается от восторга Сальваторе. – Старикан вломился в номер, называл «бейби» и что-то лепетал про сиськи – ее английского хватило понять эти два слова, ха-ха! И да, уходя, он наступил на ее сиамца!

– Сиамец цел? – волнуется Бонфон.

– Слава богу, да, – Сальваторе потирает руки. – Она так визжала! Я надеюсь, завтра она перекроет этот рекорд!

– А Нортен?

– Он был весь зеленый от ярости. До сих пор уверен, что Антонелла сама над ним подшутила! И ей, сучке, тоже наука! Звезда хренова! Ни одной сцены нормально сыграть не может!

– Ну, ничего, – говорит Бонфон, – одну-то сцену она тебе сыграет на все пять, это я гарантирую.

Все-таки, думает Бонфон, ничто не доставляет такого удовольствия, как бескорыстно наколоть ближнего своего. Ну, пусть не совсем бескорыстно, конечно, – но, честное слово, уж тут-то деньги не главное! Я всегда говорил: мошенничество – разновидность чистого искусства.

Наверное, поэтому мне так нравятся эти ребята. Жулики высокого полета. Снимают порнуху, а всем втирают про великое кино. Молодцы.

В дверях вагончика появляется Лоренцо.

– Не понимаю, – говорит он, – почему я работаю у тебя кастинг-директором?

– Потому что кастинг у нас официально завершен месяц назад, – отвечает Сальваторе, – а ты все переписываешь сценарий.

– И он становится все лучше, ведь правда?

– Правда, – соглашается Сальваторе. – Так кого ты нашел на этот раз?

– Беременную польку! То есть не польку, а русскую, но это без разницы. Блондинка, на шестом месяце, молоденькая, отличная!

– Откуда она здесь взялась? – удивляется Сальваторе.

– Уехала из своего Союза, – отвечает Лоренцо, – уже месяца три как в Риме. Ни работы, ни друзей, ничего. Я думал, согласится на любую работу.

Новые русские, думает Бонфон. Старые – те, что удрали в гражданку и во время Второй мировой, до того, как опустился железный занавес. А эти – занавес проломили. Вырвались на ту сторону. Молодцы.

– Одна беда, – вздыхает Лоренцо. – Она не хочет сниматься.

– Денег мало?

– Да нет, она про деньги даже не спросила. Отказалась – и все. Я не очень понял, почему. Она же по-итальянски – ни бум-бум, только по-английски. А у меня с этим, ты знаешь, проблемы.

– Месье Бонфон, – оживляется Сальваторе, – может быть, вы уговорите соотечественницу? Ведь русский – ваш родной язык!

Бонфон качает головой:

– Нет. Я и язык забыл, и вообще – не люблю вспоминать, что я русский. Да и к тому же – зачем она вам? Снимите итальянку. Пусть изобразит славянский акцент. Русские все равно ваш фильм никогда не увидят.

– Почему? – возмущается Сальваторе. – Вот представьте, месье Бонфон, пройдет много лет, коммунизм падет, и наш фильм покажут в освобожденной России.

– Ваш фильм забудут через полгода после премьеры, – раздраженно отвечает Бонфон.

Настроение испорчено. Сил нет. Как всегда, когда дело сделано. Или – когда закончился кокаин, а Джузеппе все не едет.

– Наш фильм будут помнить много лет, – говорит Сальваторе. – Искусство – вечно!

– Искусство в Лувре висит, – назидательно парирует Бонфон, – а голыми сиськами в фонтане трясти и беременные животы резать – какое это искусство? Балаган. Гиньоль.

– Дай я ему объясню, – говорит Лоренцо, – дай я! Тут очень важно чтó понять – одну и ту же историю можно рассказывать по-разному. Можно – как трагедию, можно – как мелодраму, можно даже как комедию. А мы стараемся рассказывать наши истории как богато декорированный кровавый гиньоль. И не потому, что нам это нравится…

– Хотя нам это нравится! – вставляет Сальваторе.

– …а потому что это и есть самая сокровенная правда истории! Вот вы посмотрите, скажем, американские фильмы про войну. Пафос, торжественная музыка, слова всякие высокие, ну, как будто это клевая такая штука – война. А у меня дядя был в партизанах, его фашисты расстреляли. А другого дядю забрали на фронт, и его грохнули американцы. Как вы хотите, чтобы я про это кино делал? Мне кажется, голая девка в окровавленном фонтане куда лучше передает суть истории.