Сергей Кузнецов - Калейдоскоп. Расходные материалы

Засыпая, я подумал о Мари – и о ней же первым делом подумал после пробуждения.

Война научила меня не спешить – поэтому я не побежал к Мари с раннего утра, как подсказывало мне сердце. Я позавтракал в ближайшем кафе, впервые за полтора года макая круассан в кофе. Утренний осенний Париж был прекрасен красотой прозрачного увядания – деревья уже скинули листья, и ветви геометрическим узором чернели на фоне неба, нежданно голубого, как глаза моей любимой. Я прошелся по бульварам, заглянул в лавку мясника и был удивлен, сколько может сделать из мяса человек, когда не занят превращением себе подобных в кровавые ошметки.

Догуляв почти до одиннадцати, я вернулся к Мари. Дверь была заперта, я постучал. Никто не отозвался, я постучал громче, потом крикнул:

– Мари, это я, открой!

В квартире было тихо, но на шум вышла соседка. Смерив меня цепким взглядом, она сказала, что мадемуазель съехала сегодня утром вместе с крошкой. Слово мадемуазель соседка сказала с нажимом, словно хотела подчеркнуть, что вот, нелегко приходится бедным девушкам, обрюхатят и бросят, не женятся, не зайдут, заявятся через год, здрасьте-пожалуйста!

– Куда она съехала? – спросил я.

Соседка гордо распрямилась и, царственно промолвив: «Она не велела говорить!» – захлопнула дверь.

Минут через пятнадцать я начинаю жалеть, что отпустил такси: болит левая нога, тридцать лет назад придавленная на лесоповале. Прихрамывая, я захожу в ближайший бар. Как и в Париже, здесь тоже смотрят телевизор, подвешенный над стойкой. Я спрашиваю кувшин вина и влезаю на высокий стул, стараясь не тревожить ногу лишний раз.

Налив полстакана, жадно отпиваю и поднимаю глаза: на экране телевизора черноволосая девушка танцует фламенко, отбивая ритм каблуками. Посетители смотрят молча, как загипнотизированные.

Сорок лет назад, вспоминаю я, телевизоров не было, и девушки просто так танцевали в барах. Если танцовщица была хороша, кто-нибудь из мужчин тоже вставал и присоединялся. Обычно танцевали испанцы, но несколько раз я видел, как пытались пробовать свои силы иностранцы, не чувствовавшие ни ритма, ни дыхания танца.

Так я познакомился с Энтони Лимансом, английским журналистом, приехавшим писать про войну, но в конце концов оказавшимся в Интербригаде, как и все мы.

Когда замолк смех, вызванный его попыткой, Энтони присел за мой столик. Вино было куда хуже того, что я пью сейчас, но мы были не в пример моложе и потому – веселей.

– Красавица, а? – спросил Энтони. – Хотел бы ты детей от такой девчонки?

– Я бы трахнул ее, – сказал я, – а насчет детей как-то не думал.

– Это зря, – сказал Энтони, – дети – твое продолжение. Я вот журналист, много где побывал – во Франции, в Австрии, в Мексике, даже на Кубе… и так случается, что девушки бывают благосклонны ко мне, если ты меня понимаешь.

Я понимал: Энтони был молод, красив и уверен в себе. Даже недавний смех в его адрес звучал одобрительно, а не обидно.

– И мне нравится думать, что у кого-то из них родится мой сын, а лучше – дочка. Даже не знаю, что с ними будет дальше, – и это как статьи, которые я пишу: никогда не угадаешь, кто какую прочтет.

– Я не люблю журналистов, – сказал я. – Они слишком много врут.

– Это те, которые в Лондоне, врут, – сказал Энтони, – а я езжу, чтобы писать правду. Люблю, чтобы все взаправду было, – улыбнулся он, – особенно когда дело доходит до девушек. Особенно если до вот таких, – и он мотнул головой в сторону танцовщицы, – латинского типа. На Кубе, конечно, в этом смысле раздолье. Поверь, лучшие девки на свете.

Прошлое приходит к нам неожиданно. Уже лет тридцать я не вспоминал чарующе юного англичанина, а стоило сесть в баре на Рамбла – и пожалуйста! Будто он сам вошел, собственной персоной, молодой, красивый, улыбающийся.

Интересно, думаю я, что с ним случилось? Может, стал звездой, и его репортажи изучают во всех университетах свободного мира? А может, так и провел жизнь, порхая от девушки к девушке, пока не постарел и не растерял свое чуть ироничное обаяние? Или, того хуже, поймал пулю в одной из бесконечных войн, куда двадцатый век посылал журналистов, любивших, чтобы все было взаправду?

Я наливаю еще полстакана. Танцовщицу на экране сменяет заставка спортивной передачи.

Осенние пейзажи провинциальной Франции не зря таили угрозу – вскоре с Юга пришли дурные вести: теперь перешедших границу бойцов Интербригад задерживают и изолируют в лагере Гюрс. Не очень понятно, касалось ли это только иностранцев или французов тоже – у меня, так или иначе, был нансеновский паспорт, не слишком любимый полицией. Я встревожился не на шутку: следующим шагом вполне могли оказаться аресты в Париже, тем более что после Мюнхена французы всячески старались угодить Гитлеру: с них еще станется выдать нас всех, думал я тогда.

Мари и маленькая Элен исчезли, как я их ни разыскивал. Возможно, ее друзья, в отличие от старого Франсуа, считали, что я поступил трусливо и недостойно, и не собирались помогать мне в розысках – а может, я слишком нервничал по поводу возможного ареста.

Весной 1939 года я счел за лучшее перебраться в Советский Союз. Не то чтобы советские так понравились мне в Испании, но я думал, что в России мне будет безопаснее, чем в Европе, где страна за страной сдавались фашизму. К тому же теперь у меня хватало знакомых среди агентов Коминтерна, так что переезд было легко организовать.

Сейчас, вспоминая свое решение, я понимаю, что тот отъезд был первым в череде невозможных возвращений, из которых состоит рисунок моей жизни. Мамины пальцы, сжимающие мое плечо, исчезающая вдали кромка суши и дрожащий голос, говорящий страшные слова последний раз , были вызовом, и той весной я принял его. Я логически обосновывал свой побег – но на самом деле меня вела зарождающаяся страсть к отмене любого прощания, слепое желание вернуться в Россию – назло судьбе, назло материнскому пророчеству.

Возможно, поэтому, уезжая из Парижа в Алжир, я не сказал городу моей юности рокового «прощай» – и потом много раз жалел, что не простился: следующие тридцать пять лет я был уверен, что никогда не вернусь во Францию.

Какое там вернуться! В сибирских лагерях существование Франции кажется нонсенсом уже само по себе.

О, знакомая заставка! Как же я мог забыть: сейчас ведь Олимпиада! Праздник спорта и мира, куда не приехал почти никто, кроме «стран народной демократии». Неслучайно Париж увешан плакатами: «Бойкот Олимпийских игр – это солидарность с рабочим классом Восточного блока», «Не бывает спорта без свободы! Нет Олимпийским играм в ГУЛАГе!», «Москва-80 – олимпийские рекорды: 60 лет коммунистической диктатуры, карательной психиатрии и ГУЛАГа», «Москва-80 – это Берлин-36». Последняя – самая любимая, с черно-красным нацистским флагом, где серп-и-молот превращается в свастику. Выпущенная, кстати, Федерацией анархистов.