Сергей Лебедев - Предел забвения

Но там же, в денежном схроне, я вспомнил, как однажды, уже юношей, я приехал прибрать на могиле Второго деда; мне казалось, что теперь я уже могу безопасно приходить на кладбище, где когда-то с омерзением ощущал схоронившегося во мне старика. Наверное, я надеялся мысленно примириться со Вторым дедом, отпустить те давние воспоминания, заместив их новыми, и специально выбрал время накануне дня своего рождения: мне думалось, что я приберу могилу и шагну в новый год жизни уже в иных отношениях с прошлым.

На старом кладбище было просторно и прохладно; на мозаике старинного склепа лодочник Харон вез умершего через Стикс, и в такт движениям уключин поскрипывала тележка кладбищенского уборщика; по дорожкам привычно пучилась из-под плиток земля, будто мертвецам не хватало там места.

Я подмел на могиле, полил папоротники и пионы; покурил, глядя на соседний участок — там были похоронены муж и жена Бессмертные, Иван Павлович и Софья Васильевна; черная глыба лабрадора переливалась синеватыми, радужными, как «глазки» на крыльях бабочки, блестками; высоко в ветвях ссорились вороны.

Было пусто и свежо, как на краю поля; мне показалось, что прошлое наконец-то ушло, Второй дед оставил меня в покое; я даже думал, что теперь смогу бывать на кладбище чаще — я пережил его власть над собой, ей вышел срок давности, определенный какими-то незнаемыми, но действенными законами, и в новом времени я сумею еще больше отдалить те давние переживания, перекрыть их другим отношением ко Второму деду: отношением, уже, в сущности, не предполагающим отношения, а лишь эластичную привычку памяти, под воздействием которой на самом деле только глубже забываешь: помнишь не то, что было, а воспоминание о воспоминании, и прошлое отдаляется, мельчает, как предмет, отраженный в двух составленных друг к другу зеркалах.

Я пошел по дорожке, не оглядываясь, унося в себе это новое настроение; была лишь необременительная печаль оттого, что все так легко и невыразительно случилось. Кладбищенские ограды, кресты, деревья — все освободилось от тяжелого впечатления, наложенного воспоминаниями, предстало в непритязательной новизне; я шел медленно — мне хотелось подольше побыть здесь, наново запомнить все. Кладбище поменялось даже в цветовой гамме, проступили светло-зеленые, соломенные тона, которых я раньше не замечал.

Но вдруг на старом, трухлявом пне я увидел мучнистый, складчатый, похожий на заплывшее жиром ухо древесный гриб.

Ухо — подземный мир слушал, он был здесь, я только не распознал его в сквозящих солнцем приметах дня. И все вернулось: страх, отвращение, озноб; гриб был похож на плоть трупа — и жив существованием растений; Второй дед не отпустил меня.

В моей юности стремление вырваться из родительского дома подспудно умножилось желанием оказаться там, где ничто не напоминало бы мне о Втором деде; на улицах родного города я никогда не мог быть самим собой — я всегда был еще и немного он: здесь я вел Второго деда в обувную мастерскую, здесь мы шли с вокзала, здесь покупали ему костюм.

В этом городе я потерял возможность оставаться анонимом; ведь подлинная анонимность не в том, что ты никем не узнан, а в том, что и окружающий мир не «зеркалит», не возвращает тебе себя с помощью воспоминаний.

Есть отжитые места: с ними многое связано, но связано для тебя прошлого; там ты в большей степени человек из дней минувших, а не сегодняшних. И весь город, все его улицы стали для меня подобным местом; когда я учился в последних классах школы, я даже старался найти какие-то новые пути, новые дороги в обход привычных маршрутов, как бы наложить новую карту на старую; но десятилетия жизни без переездов делают такой маневр невозможным: все уже исхожено, все уже увидено. И тогда я выбрал профессию геолога; мне нужно было забраться как можно дальше, оказаться в чужих краях, избавиться от обязывающего наследства.

Я повидал мир; но главное — из края в край проехал страну. И оказалось, что есть притяжение судьбы; есть поле, которое всегда шире, чем мы его видим; мой отъезд, моя работа в дальних местах стала лишь путем возвращения к тому, от чего я стремился отдалиться. Но я возвратился уже другим — внутренне готовым принять и избыть до конца выпавшее мне наследство, хотя я и не знал об этой готовности, пока жизнь не окликнула меня.

В старом городе, а особенно в столице, проходящие эпохи оставляют после себя значительность и пафос архитектуры; наследие разных годов становится противоречивым единством общего городского облика, сияющим и велеречивым; и здания создают это сияние, и оно осеняет их. Поэтому прошлое там не наглядно: от него остались только великолепные фасады. А что за фасадом — без помощи архивов и свидетелей понять невозможно.

Но в природе все, что сделал человек, остается в обнаженности; там нельзя ничего скрыть за архитектурой, за «высотками», мостами и памятниками; так же мало что можно скрыть в городе, чей культурный слой насчитывает только одну эпоху, который создан общим обликом этой эпохи.

Поэтому, когда я в первый раз поднялся на вертолете над тайгой, подступавшей к северному городку, и увидел звездами расходящиеся через гущу леса линии лесосек, десятки километров лесных вырубок и низкие, утопленные в местность бараки лагерей, действующих и заброшенных, я чувством узнал больше, чем мог прочесть в книгах; я увидел созданную лагерем среду катастрофы зрения, устроенную так, что в ней не распознается зло.

Множество людей лишили жизни, лишили судьбы, лишили свободы; и на фоне этого огромного, всеобъемлющего зла любое меньшее зло стало неразличимо; стало возможно жить там, где все — от облика жилья до речи — расчеловечивает, а не вочеловечивает; лагерь и лагерные выселки распространились, укрепились — и начали воспроизводить сами себя уже без участия государства. И мой проход через эти измененные лагерем края и стал путем возвращения: ко Второму деду, к его жизни и делам.

Все, что я встретил и увидел в странствиях, невозможно уложить в текст, взаимоувязать; поэтому я держу сейчас в руках те двадцать пять рублей из шахты, где хоронили деньги; я ощущаю, что во времени есть сквозные ходы, накоротко соединяющие то, что должно быть узнано и понято; для меня таким ходом, такой замочной скважиной стал профиль Ленина — если смотреть не на него, а сквозь него.

Первый взгляд — через портрет — во время до странствий, в последний школьный год.

За школой, где я учился, был двухэтажный сгоревший особняк: изломанные стены огораживали завалы обугленных балок и покоробленного листового железа; от особняка исходило ощущение упокоившегося бедствия, и оно завлекало войти в дом, изучить самое его нутро, увидеть безобразно застывшую агонию вещей — без риска приблизиться к отвердевшему, не способному уже посмотреть в ответ лику смерти.