Джулия Грегсон - Жасминовые ночи

Когда Бога ушел, Арлетта рухнула на диван словно тряпичная кукла и пробормотала:

– Господи, я чувствую себя жутко. Уверена, что я простудилась либо у меня грипп или еще какая-нибудь гадость. Поэтому у меня к тебе огромная, огромнейшая просьба.

Она сползла на пол, сложила молитвенно руки и попросила Сабу помочь ей завтра вечером в небольшом концерте, который состоится на авиабазе под Суэцем.

– Встань, глупая женщина! – У Сабы не было настроения ни шутить, ни уж тем более выступать. – Что ты задумала?

Она знала, что не готова петь. Но Арлетта настаивала. Только парочку дуэтов, умоляла она. Получится забавно. Старый добрый доктор Огни-Рампы вылечит ее.

Но испытанное актерское средство не помогло. Саба согласилась спеть ради Арлетты, а та, с красным носом и совсем охрипшая, была счастлива, что вернула подругу на сцену. Она придумала весьма взрослую версию «Молитв Кристофера Робина» («Ведь забавно было сегодня в бане? Холодное было очень холодным, а жаркое о-о-очень жарким»). Они спели вместе пару легкомысленных дуэтов: «Makin’ Whoopee» («Кричим ого-го») из мюзикла, потом комический номер «Щека к щеке», где они изобразили рядового Джейнса, у которого щеки склеились жевательной резинкой. Арлетта, уже благополучно выздоровевшая, чуточку отошла от сценария, сопровождая припевы экстравагантным танцем шимми, но военным это нравилось, и актрисы покидали сцену под пронзительный свист и аплодисменты.

А Саба, глядя со сцены на море парней в хаки, на одиночество и тоску в их глазах, сделала для себя невеселое открытие: ей не нужны были ни сердце, ни душа, чтобы заставить зрителей ликовать и хлопать, – еще немного, и она начнет выступать механически, словно дрессированный пони в цирке.

После паузы Арлетта, которой предстояло петь соло, вбежала за кулисы, драматически сжимая горло, словно собиралась себя задушить.

– Я не могу. Не могу. – Она еле хрипела. – Голос у меня пропал окончательно.

Ну, может, это была хитрость, а может, и нет, но Сабе ничего не оставалось, как выступить без подготовки и репетиции. Все шло нормально, пока парнишка из первого ряда не попросил ее спеть «Туман застилает твои глаза» [148]. Последний раз она пела ту песню на Рю Лепсиус, когда они лежали в постели, она прижалась щекой к его груди, а он расчесывал пальцами ее волосы.

К концу песни ее захлестнула волна черной тоски и перехватило дыхание. Мальчишка, заказавший песню, худенький, коротко стриженный, удивленно смотрел, как она убегала со сцены, когда музыканты еще доигрывали последние аккорды.

Она сбежала по ступенькам и побрела вдоль грязных палаток, ниссеновских бараков из рифленого железа, контейнеров. В ту ночь не было звезд, только черное небо, много миль грязи и колючей проволоки. Арлетта нашла ее в проходе между рядами палаток – Саба сидела в грязи и рыдала, рыдала.

– Прости, дорогая, – сказала она, садясь рядом. – Я ошиблась. Да, тебе пора ехать домой.

Дом то погружался в беспамятство, то выныривал из него. Мокрые волосы прилипли ко лбу, губы посинели. Парашютный шелк по-прежнему укутывал его, словно гротескную личинку с человеческой головой.

Какая-то птица, похожая на жаворонка, пела на одиноком голом дереве свою странную песенку «чо и-и ча ча ууии». Кучка золы, оставшаяся от самолета, превратилась в месиво, из которого торчали куски проволоки и осколки стекла.

Время от времени, словно неясный, расплывающийся призрак, появлялся худенький мальчишка лет двенадцати, иногда в окружении коз. С ужасом и отвращением он глядел на лежащего летчика, что-то бормотал, даже вскрикивал и поскорее убегал прочь. На этот раз он приехал на ослице и привязал ее к дереву. Не отрывая глаз от Доминика, он бочком подобрался ближе, похватал валявшиеся на песке предметы – компас, бритву, упаковку таблеток из аварийного комплекта, что-то еще, – сунул в сумку и уже повернулся, чтобы уйти, когда услышал стон.

Через несколько часов жаркий и дрожащий Доминик проснулся, приподнял голову и увидел над собой все то же равнодушное небо.

– Ничего не изменилось, – произнес он вслух и ужаснулся, каким слабым был его голос. Но через несколько минут он застыл, услышав дальний рокот самолетов, – они летели где-то там, высоко, над белой пустыней облаков. Скоро они заметят его, схватят. Когда-то еще в детстве он с ужасом слушал, как его дед, подогретый доброй порцией виски, вспоминал, как попал в плен к немцам под Ипром в Первую мировую, – железные койки, клаустрофобию, побои, свою полную беспомощность. Самым страшным кошмаром для Дома был немецкий плен.

Он замер, его мускулы напряглись как скрипичные струны. Из облаков вынырнули четыре самолета, летевшие в формации – на какой высоте? 5000, 7000 футов? Определить вот так, лежа, было трудно. Четверка «мессеров» со свастикой на крыльях, похожей на зловещее насекомое. Рокот ослабел, потом вновь усилился. Потом Дом услыхал знакомый и родной рокот «Спитфайров» и затаил дыхание. Он лежал на песке – человек-мишень – и прислушивался к приближению смерти. Боже милостивый, что же будет?

Самолеты улетели. Теперь в его ушах звучало лишь его собственное хриплое, прерывистое дыхание. Он закашлялся и застонал от боли. По его телу, несмотря на боль, пронеслась волна ликования. Он жив! Жив. Он вскрикнул, почувствовав, как по телу ползут жуки. Над ним кружили две хищные птицы, вокруг простиралась пустыня – огромная, равнодушная. Стиснув зубы, он перекатился на бок, собрался с духом и, вскрикнув от боли, встал на ноги. Да, он стоял, шатаясь и морщась от боли, и тут снова увидел вдали мальчишку, ехавшего на ослице. Рядом с ним шел мужчина в джеллабе. Тут его ноги подкосились, и он снова лег на сырой песок.

Мужчина и мальчишка долго рассматривали бледного, полуживого агнаби, упавшего с неба. Потом подняли крыло самолета, вероятно, прикидывая, как использовать его в хозяйстве. Дом лежал, бессильный, ожидая своей участи. Тучи рассеются, выйдет солнце и поджарит его тело, прямо на костях. Он умрет через пару дней, если эти жители пустыни не убьют его прямо сейчас.

У него снова начался бред, когда они собрали в узел парашют и навьючили на ослицу. Потом подняли с песка Доминика, положили поперек костлявой спины животного и тронулись в путь. Его ноги в летных ботинках-дезертах волочились по грязи. Дом бормотал, чтобы они бросили его, что он хочет умереть, но они его не понимали. Ему показалось, что дорога длилась мучительно долго, что он не выдержит оглушительной боли и умрет. Наконец они приехали к двум ветхим шатрам. На натянутых веревках висели жалкие лохмотья. Рядом бродили хромой верблюд и маленький ослик, радостно закричавший при виде вернувшейся матери. Залаяла костлявая собака.