Джулия Грегсон - Жасминовые ночи

Она вздохнула.

– Ну… Фаиза забавная старая птичка, но чудесная и потрясающая. Ты ведь видел ее вчера. Она похожа на маленький рождественский пудинг: огромные кольца в ушах, длинное, сверкающее платье. Нет, не смейся, такой она была вчера. Сегодня она была одета просто, даже строго, – но она страстно любит музыку и пение.

«Я не хочу, чтобы ты пылала страстью к чему-либо или кому-либо, кроме меня». – Такая мысль возникла в нем инстинктивно, и ему стало стыдно.

Глаза Сабы сверкали восторгом, когда она рассказывала, что Фаиза бегло говорит на французском, английском, арабском и греческом, а перед войной работала в Париже на Елисейских полях, в кабаре «Жернис». Ее пригласил туда месье Лепле, человек, открывший талант Пиаф, когда услышал ее на улице и сделал первые записи. Потом его убили. В этой истории была еще одна интересная деталь, которую утаила Саба. По слухам, – Фаиза сообщила ей, сверкнув угольно-черными глазами и сжав ее запястье, – Пиаф сотрудничала с французским движением Сопротивления, хотя часто выступала на вечеринках у немецких военных.

– Вы верите, что это так? – спросила Саба.

Фаиза лишь пожала плечами, но явно не сомневалась в Пиаф.

– А потом что? – Дом заправил ей за ухо прядь волос.

– Потом она мне показывала, как надо петь, и это было замечательно. Она спела вот это… – Она подвинулась ближе и спела ему на ухо «Ya Nar Fouadi». Эта песню они разучивали все утро, много смеялись, но ей все-таки было трудно. – Ведь она еще и джазовая певица, как Элла Фицджеральд и Дина Вашингтон. Блестящая артистка, Дом, такая живая! Я могу многому научиться у нее.

– Что она тебе говорила? Чего ты не слышала от других? – Дом перестал ехидничать и радовался за Сабу.

– Она сказала, что в молодости у нее был безупречный голос, дар небес; она без труда охватывала пять октав. Теперь ее певческий диапазон уменьшился, ей приходится менять регистры.

– Как грустно – сознавать, что когда-то ты была гораздо лучше. – Он уже не испытывал ревность, ему было интересно.

– В том-то и дело – она не грустит из-за этого! Представляешь? По ее словам, если ты слышишь свой подлинный голос, то с возрастом становишься только лучше. Но найти свой подлинный голос непросто, нужно упорно работать и искать его в себе. Тебе скучно?

– Нет, нет и нет. – Он переплел их пальцы. – Продолжай, мне нравится.

– По ее словам, теперь ее голос стал лучше, потому что она уже не так хочет всем нравиться и потому что она много страдала: у нее умерли муж и двое детей, причем один сын погиб десять месяцев назад во время бомбежки. Даже рождение ребенка понижало ее голос на октаву. К тому же она последовательница суфизма [111]. Все это она первым делом мне объяснила и добавила, что мне очень важно это понимать, если я хочу постичь секреты ее пения. Что у каждого человека есть своя песня, посланная ему Богом, который разговаривает с ним напрямую, и что главная задача певца – найти свою песню. Это звучит смешно, да?

– Нет, – запротестовал он, хотя в дни учебы в Кембридже посмеялся бы над такими словами, – вовсе нет. Но ты-то сама веришь в это? Вот, давай, ешь. – Пока она рассказывала, он сделал ей сэндвич.

– Да, верю. – Она взяла лепешку и заглянула ему в глаза. – Честно признаюсь – я не до конца понимаю, что она имела в виду, но некоторые ее песни пронзают тебя насквозь. Даже страшно становится.

– А-а, теперь я верю, – спокойно сказал он.

– Дома Тансу все время пела турецкие песни: сначала с сигаретой в зубах, потом вынимала ее изо рта и пела от души. С этими песнями она как бы переносилась к себе домой, на родину, в свою прежнюю жизнь. Я радовалась за нее.

– Знаешь, я чувствовал примерно то же самое, – признался Дом. – Фортепиано моей матери находилось прямо под моей спальней. Ребенком я часто лежал в постели и слушал ее. Она играла хорошо, очень хорошо, и для меня, ребенка, это было утешением – я чувствовал, что она возвращалась в свою стихию, что это подкрепляло ее силы.

– Неужели она перестала играть?

– Да, перестала, – вздохнул он. – В моем детстве она все время пела, но потом бросила и это. Много лет я не понимал почему. Как-то даже спросил ее об этом. Она ответила, что никогда не хотела заниматься тем, в чем чувствует себя второсортной. На мой взгляд, это плохо, неправильно, в этом мне чудится трусость и ложное самолюбие. Надо быть скромнее, быть готовым жить в неизвестности. Но ладно, что тебе еще рассказала Фаиза?

Он подумал о том, что последнее время разговорился. У него никогда не было такой девушки. Со своими прежними подружками он ограничивался краткими фразами – перед началом самой главной и интересной части общения.

– Много всего: как ей пришлось бороться за возможность стать певицей, как была недовольна ее семья, ведь поначалу ей приходилось одеваться мальчишкой. Еще она сказала мне, чтобы я никогда не боялась выглядеть некрасивой, когда пою.

– Некрасивой? Странно даже слышать такое. Как это ты можешь выглядеть некрасивой? – Он удивленно посмотрел на нее. – Когда ты вошла в мою палату, я подумал, что предо мной прекрасное видение. Может, Фаиза неправильно употребила слово?

– Нет-нет! Она имела в виду не это. Да, конечно, я должна красиво одеваться и хорошо выглядеть, но тут другое… – Подыскивая нужные слова, она сморщила лицо. – Надо забыть себя и стать песней – вот чему надо научиться.

– Забыть себя … Трудная задача. – Он взял ее за руки. – По крайней мере, для меня.

– Ты дразнишь меня.

– Нет. Просто я подумал, как мило ты бы выглядела в очках.

– Ты дразнишь меня, но мне плевать. – Она в шутку потрепала его за ухо. – По-моему, ты считаешь себя слишком умным для меня.

– Нет, не считаю.

– Нет, считаешь.

Она поймала себя на том, что никогда так себя не вела. С Полом, ее последним бойфрендом, разговоры походили на тяжелую работу, вроде уборки дома, или на рычаг, которым надо было обдуманно управлять, а при определенных темах резко опускать вниз, после чего наступало мучительное молчание.

– Лучше давай поговорим о тебе, – сказала она, когда они перестали возиться. – Как ты думаешь, сколько мне надо времени, чтобы как следует тебя узнать? Я серьезно спрашиваю.

– Десять минут, максимум пятнадцать. – Он налил ей вина. – Ты ведь знаешь, как говорят про парней, которые мажут волосы помадой «Брилкрим»?

– Нет, – ответила она, хотя Арлетта говорила ей, что это самовлюбленные эгоисты, каждый считает, что он пуп земли, и пр. – О-о, они очень циничные. – Она дернула Дома за ухо.

– Что ж, пожалуй, но тут присутствует стремление к маскировке. Ты знаешь поэму Йейтса [112]«Маска»?

– Нет.

– Женщина просит мужчину, чтобы он снял с себя сверкающую золотую маску с изумрудными очами. Ей хочется узнать, что скрывается под ней, любовь или обман. А мужчина ей возражает, что именно эта маска заставляет ее сердце учащенно биться, а не то, что за ней. По-моему, он в чем-то прав.