Энтони Дорр - Стена памяти (сборник)

– Мама!

Ему сорок четыре. Торчащие пряди волос за ушами. Шея над воротником выглядит так, будто она из мягкого белого теста.

Мать ставит пион в вазу и кормит сына лапшой с имбирем и луком. Он ест неторопливо и аккуратно. Покончив с едой, прихлебывает чай, держа спину совершенно прямо.

– Очень вкусно, – говорит он.

Снаружи поднимает лай собака, потом затихает; в комнате тепло и тихо. На столе множество флакончиков и мешочков с благовониями, рядом пакетики с семенами; от всего этого пахнет деревом, пропитанным олифой; этот запах вдруг становится очень сильным.

– Ну, ты вернулся? – говорит она.

– На недельку.

Перед сыном понемногу растет пирамида сахарных кубиков. Морщинки на лбу, глянцевый блеск ушей – это новое, а вот его нервные бледные пальцы видятся ей такими же, какими были в детстве. Вместо большого, круглого двойного подбородка она видит подбородок новорожденного – с годами шепот крови стал еле слышен.

– Ух, а очки-то у тебя какие! – говорит она.

Он кивает и подпихивает их выше, к переносице.

– У нас в органах некоторые надо мной подшучивают. Говорят: «В этих очках, Ли Цин, ты прямо как большой начальник». Смеются.

Она улыбается. С реки доносится гудок проплывающей баржи.

– Ты можешь спать здесь, – говорит мать, но сын уже вовсю мотает головой.

Весь следующий день Ли Цин ходит по лестницам, разговаривает с деревенскими и заносит в блокнот какую-то цифирь. Осматриваю, говорит. Определяю размер ущерба. Мальчишки бегают за ним стайкой, подбирают хабарики, разглядывают их золотые ободочки.

Возвращается к материнскому порогу он опять лишь к полуночи; снова ест как стареющий принц. Ей становятся заметны кое-какие изъяны, которых она вчера не разглядела, – висящая на одной нитке пуговица, неудачно выстриженный клок усов. Очки захватаны пальцами, мутные. К нижней губе пристало зернышко риса, – немалых трудов ей стоит удержаться и не смахнуть его.

– Вот хожу тут у вас, – говорит сын, – и удивляюсь: сколько растений! Да тут же чуть не вся деревня на твоих семенах стоит! Там рис, тут картофель. И фасоль, и салат – все то, что крестьяне несут на рынок, то, на чем строится их жизнь, – это же все из твоих семян!

– Ну, некоторые по старинке сеют собственные. В прежние времена в заводчиках семян вообще не нуждались. Каждая семья запасала свои, тем и обходились.

– Это я так, в порядке похвалы.

– Что ж, спасибо.

Щелчками пальца он подбрасывает карандаш в кармане рубашки; карандаш прыгает – вверх-вниз. В очках дважды отражается лампа. Мальчишкой он частенько засыпал, щекой упав на учебник математики. Уже тогда его волосы были цвета теней, а карандаши искусаны зубами. Ее поражает, какое это безмерное наслаждение – видеть сына за своим столом, и вместе с тем какая же это заноза в сердце!

Лампа мигает, что-то в ней потрескивает. Сын закуривает сигарету.

– Тебя прислали узнать, какие тут у нас по поводу плотины настроения? – говорит она. – Да никаких, всем плевать. Только и знают, что спорить, кому дадут самую большую компенсацию.

Его указательный палец чертит на столе маленькие кружочки.

– А тебе? Тебе не плевать?

За окном, гонимый ветром, проносится прямоугольный лист бумаги – письмо? страница книги? Мчится по улице, перелетает через крышу в сторону реки. Мать думает о своей матери, как та ножом резала дыни, вспоминает этот влажный хрусткий звук, с которым они распадались на полусферы с желтой лаковой корочкой. Думает о воде, которая сомкнется над спинами двух каменных львов в Парке Героев. Молчит, не отвечает.

Инженеры из комиссии по плотине выгружают на пристань веревки, приборы на треногах и тубусы с синьками. Вечерами, не жалея освещения, они устраивают шумные пьянки, днем краской из баллончика наносят на дома красные знаки – маркеры уровня.

Хранительница семян потрошит тыквы, их сердцевину тонким слоем размазывает по старым простыням, расстеленным на пластиковой пленке. Семена белые, блестящие. Внутренность тыквы пахнет почти как река.

Подняв взгляд, она видит остановившегося перед ней Учителя Ке, тщедушного, невообразимо старого.

– Твой сын… – говорит он. – Он с ними заодно.

Сеется мелкий дождичек, в огороде тихо и сыро.

– Он взрослый человек. Сам решает.

– Мы для него только цифры. Да что там… Ему, поди, цифры-то поважней нас!

– Это ничего, Учитель, – говорит она. – Вот… – Мокрой рукой она отирает лоб. – Я почти закончила. Вы, наверное, замерзли. Сейчас заварю вам чаю.

Старый школьный учитель пятится, отгораживаясь ладонями. Ветер треплет полы его пальто, и у нее внезапно возникает ощущение, будто все его тело тряпочное, дунь ветер чуть посильнее, и унесет.

– Он ведь за мной сюда приехал, – свистящим шепотом говорит Учитель Ке. – Арестовать меня. Или убить.

Память – это дом с десятью тысячами комнат; это деревня, намеченная к затоплению. Перед глазами у хранительницы семян шестилетний Ли Цин, шлепающий по грязи рядом с пристанью. Что он там делает? Смотрит на звезды над крышей храма.

Он родился уже с волосиками, да такими черными и густыми, что они поглощали, казалось, весь свет без остатка. Через три месяца его отец утонул, и она воспитывала мальчика одна. Единственным предметом, который в школе по-настоящему его занимал, была математика – алгебра, геометрия, графики и диаграммы: непреложные правила и доказательные выводы. Его миром была не река, деревья и баржи, а объемы, периметры и площади фигур.

– Уравнения совершенны, – сказал он ей однажды. – Если они имеют решение, то это решение для всех одинаково. А не то что все вот это … – Тут он обвел рукой горшочки с ее рассадой, весь дом и всю речную теснину в целом.

В четырнадцать лет он поступил в школу в городе. К семнадцати был уже студентом высшего строительного училища и ни на какие глупости времени не имел. «Я так занят! – писал он матери. – В тутошней среде имеет место очень жесткая конкуренция».

Вступив в ряды органов охраны общественной безопасности, патрулировал вагоны поездов – ходил по проходам между сиденьями с револьвером на боку, в фуражке с узенькой тульей и лампасами по ногам. Возвращаясь домой, каждый раз выглядел слегка по-другому, причем не просто старше, а словно другим человеком: то новый выговор, то сигареты, в дверь стучать стал по-новому – всегда три резких удара. Город словно пропитывал его тело, менял его облик; да он и сам тоже – смотрел на низенькие темные лачужки, на гуляющих по улице кур, на крестьян в блузах, подпоясанных веревкой, словно это фильм про жизнь в позапрошлом веке.

Не было ни драматической борьбы, ни яростного хлопанья дверью. На дни рождения он присылал ей чайники. На Новый год – маленького стеклянного дельфинчика, или электрическую зубную щетку, или семь небес, сделанных из ваты с блестками. Расстояние между ними разрасталось как-то само по себе, незримо и незаметно, как воздушные корни плюща, скрывающиеся в кадке. Проворачивался год. Потом еще год.