Михаил Крикуненко - Планета Райад. Минута ненависти или 60 секунд счастья

— Возможно, у кого-то из твоих предков и этого не было. Ты совершенно не работаешь над собой. Неужели нельзя потерпеть, совладать со своими желаниями? Научиться управлять собой, разве для тебя это не важно?

Мне пришлось выложить из карманов два куриных яйца. Одно было для Канты, второе для меня. Я надеялся, что вечером мы сварим их в своей комнате. Канта только покачала головой. Нормальную еду здесь нельзя найти даже за деньги. Деньги в общине не действуют. К тому же вся наличность сдается вновь прибывшими в общую кассу, на нужды Санвилля. Это символизирует прощание с одним из главных пороков Большого мира — алчностью . В обмен община предоставляет кров и еду на испытательный срок, который может длиться от полугода до нескольких лет. Сроки для каждого члена общины определяет Совет. Кто не проходит испытание, покидает Санвилль навсегда и не имеет права сюда возвращаться. Говорят, если утаишь деньги, никогда не постигнешь мудрости Санвилля и сознание твое не просветлится. Пять сотен долларов мне пришлось отдать, когда мы с Кантой переступили невидимую черту, разделяющую два мира. Но тысячу долларов я все-таки припрятал на всякий случай, в том числе и от Канты, рискуя оставить свое сознание не просветленным. Исколесив в многочисленных командировках полмира, я твердо усвоил: деньги должны быть с собой всегда, даже там, где на них ничего нельзя купить. Поэтому среди белья, в одном из моих чистых носков, лежит еще и международная пластиковая карта, на которой больше десяти тысяч долларов. Правда, воспользоваться картой можно только в крупных городах, где есть банкоматы. А здесь купить что-то съестное можно лишь за наличные в деревне, до которой не меньше двадцати километров. Той самой, с единственной телефонной будкой на всю округу, где Люк выменял эротический календарь на манговую водку. Что касается Канты, то все свои сбережения, которые она привезла с собой — около пяти тысяч долларов, она сдала в кассу общины, несмотря на то что я активно возражал. Дело в патологической честности Канты. Если уж она принимает правила игры, то следует им до конца.

…Мы почти закончили работу. Канта с двумя женщинами насыпает птицам корм. Черно-белая пара моет за всеми посуду, а голубая пара пытается чинить загон для птиц. Собирая граблями ветки и сухую траву возле оранжевого забора, я думаю о том, что у всего живого в этом пестром мире есть своя масть и цвет. Этот забор, например, подходит по цвету к кришнаитской одежде лысого птичьего распорядителя.

Неожиданно я почувствовал на себе чей-то взгляд. Так бывает, когда кто-то долго смотрит на тебя, а ты его не замечаешь, но вдруг каким-то необъяснимым образом начинаешь чувствовать. Подняв взгляд на оранжевый забор, я обратил внимание на небольшую щель. В ней был виден чей-то глаз, который смотрел на меня, часто моргая. Поняв, что его заметили, хозяин глаза сначала исчез, а затем появился снова. Я подошел и заглянул в щель. За забором, словно привидение, стоит старуха с морщинистым лицом и длинными седыми волосами. Она показалась мне очень старой. Если бы кто-то сказал, что старуха воскресла из мертвых, я бы поверил. Она теребит спутавшиеся волосы, наматывая их на костлявые пальцы и снова разматывая. Глаза старухи широко раскрыты, а губы шевелятся. Она что-то шепчет мне, но я не могу разобрать слов. За ней, вдалеке, под раскидистыми баньянами, виднеется двухэтажный особняк из белого камня.

— Х… — прошептала старуха.

— Вам нужна помощь? Кто вы? — спросил я ее.

— Х… — снова еле слышно произнесла женщина. — Хл… Хло… Хлоя… Хлоя, — наконец донеслось до меня.

В этот момент мое левое плечо будто попало в тиски. От неожиданной боли я присел. Вместо привычной улыбки на лице кришнаита была гримаса гнева.

— С кем ты там разговариваешь? — спросил лысый, оттесняя меня от забора и заглядывая в щель. Я наложил на его кисть свою правую ладонь и слегка повернул, снимая с плеча. Лысый понял, что переборщил, и вновь надел на лицо привычную улыбку. — Так с кем вы говорили?

— Там какая-то пожилая женщина. По-моему, ей нужна помощь, — сказал я.

— Извините, но это особая зона для самых привилегированных членов общины. Вход туда категорически запрещен. Заглядывать тоже нельзя. У нас не приветствуется вмешательство в чужую жизнь.

— Но она сама хотела о чем-то спросить, — начал было я.

— Вам показалось, — оборвал лысый.

Краем глаза я заглянул в щель забора. Старухи не было.

На Канте белое хлопковое платье, которое ей очень идет. Еще влажные после душа волосы падают на плечи и спину темными, волнистыми прядями. В Индии волосы Канты стали сами собой слегка виться, видимо, от климата и морской воды. Тело и лицо ее покрыл легкий загар. Все это делает Канту похожей на принцессу из восточной сказки. Мы собираемся к Полозову.

— Что там случилось сегодня у забора, на птицеферме? — спросила Канта.

А мне казалось, что она ничего не заметила. Я рассказал. Канта озадаченно выслушала. Видно, что ее взволновало случившееся.

— Не беспокойся. Наверное, какая-то бабушка перемедитировала, разум ее вышел из тела, но вернулся не весь, — пытаюсь пошутить я, но Канта осталась серьезной.

— Это деление по секторам очень странное. Мы даже не знаем, сколько здесь живет привилегированных членов общины. Многие из них не выходят из своих домов, — сказала Канта.

— Да, и всех их надо чем-то кормить. Мы вроде тимуровцев, приехавших поработать на бабушек и дедушек за миску риса, — сказал я.

— Перестань. Мы не за этим сюда приехали. И потом, мы тоже когда-то состаримся, и нам нужна будет помощь.

— Ты собираешься жить здесь до старости?

— Не знаю. Но мне нигде не было так спокойно, как здесь. У меня никогда не было такого чувства безопасности и защищенности. Только в детстве. И ради этого я готова всю оставшуюся жизнь убирать птичий помёт и есть пустой рис. Иногда здесь даже пахнет, как у нас дома, когда я была маленькой. Я не знаю, как это объяснить, но мне кажется, время имеет свой запах. Бывает, закрываю глаза, и ветер на какое-то мгновение приносит запахи из прошлого, которые ни с чем не спутаешь. Что-то неуловимое. Пытаешься ухватить эти запахи, понять, из чего они состоят, но это невозможно. Все длится какие-то доли секунды, а потом улетучивается. У тебя так бывает?

Я поцеловал ее. Она ответила. Канта научила меня целоваться. Не то чтобы я не умел — не любил. Точнее, брезговал. До встречи с Кантой у меня была фобия. Каждый раз, когда мне предстояло целоваться с девушкой, я испытывал ужас. К сексу, кстати, это никакого отношения не имело. Меня пугали только слюни. Как-то в детстве, когда мне было лет пять, мы играли с соседской девочкой на лужайке за домом, кормили травой ее черепаху. Девочка была старше меня на год и сильнее. Неожиданно она повалила меня на спину и стала облизывать мне лицо как собака, и пока я вырывался, успела обслюнявить его полностью. Пришлось долго отплевываться и оттираться от ее слюней травой. С тех пор я невзлюбил поцелуи. Став постарше, я где-то вычитал, что в слюне человека содержится до пяти миллиардов бактерий на один грамм. А на деснах и зубах — в сто раз больше. С тех пор, когда какая-то красотка сладострастно приоткрывала рот, я испытывал панический ужас, представляя, как ее бактерии перебегают на мои губы и язык по листикам от салата, оставшимся в ее ротовой полости после романтического ужина. Мне казалось, что целоваться «взасос» — все равно, что плевать друг другу в рот.