Кадзуо Исигуро - Остаток дня

Конференция открылась дождливым утром в последнюю неделю марта 1923 года; местом ее проведения выбрали не совсем подходящую для этих целей гостиную, приноравливаясь к «неофициальному» статусу многих участников. Надо сказать, что, на мой взгляд, от этой игры в неофициальность начало уже отдавать нелепицей. Как-то странно было видеть в сугубо дамской гостиной такое множество суровых джентльменов в темных пиджаках; им зачастую приходилось сидеть втроем или вчетвером на одном диване; но некоторые из присутствующих так усердно изображали обычный светский прием, что даже умудрились разложить на коленях раскрытые журналы и газеты.

В то первое утро мне по долгу службы приходилось все время входить и выходить из гостиной, так что я не имел возможности следить за происходящим от начала до конца. Но я помню, как лорд Дарлингтон открыл конференцию, приветствовал гостей, а после этого обрисовал настоятельную нравственную необходимость смягчить различные статьи Версальского договора и сделал упор на огромных страданиях, которые сам наблюдал в Германии. Я, конечно, и раньше часто слышал от его светлости аналогичные высказывания, но перед этим высоким собранием он говорил со столь искренней верой в свою правоту, что его слова взволновали меня, словно я внимал им впервые. Затем выступил сэр Дэвид Кардинал; речь его, большую часть которой я пропустил, была посвящена в основном технической стороне вопроса и, честно признаться, оказалась выше моего разумения. Однако общая ее суть, по-моему, сводилась к тому же, о чем говорил его светлость; сэр Дэвид закончил призывом к замораживанию германских репараций и выводу французских войск из Рура. Потом взяла слово немецкая графиня, но в эту минуту, не помню, в связи с чем, мне пришлось надолго уйти из гостиной. Когда я вернулся, начались уже прения; говорили преимущественно о торговле и процентных ставках, в которых я ничего не понимал.

Насколько я мог наблюдать, мсье Дюпон не принимал участия в прениях, а по его угрюмому виду трудно было сказать, слушает ли он выступающих или погружен совсем в другие мысли. Помнится, когда мне случилось покинуть гостиную посреди выступления одного из немецких джентльменов, мсье Дюпон вдруг поднялся и вышел следом.

– Дворецкий, – произнес он, едва мы оказались в холле, – нельзя ли устроить, чтобы мне перебинтовали ноги? Так больно, что я уже не воспринимаю, о чем говорят эти господа.

Вспоминаю, что я послал мисс Кентон призыв о помощи – естественно, с курьером – и оставил мсье Дюпона в бильярдной дожидаться сиделки, когда по лестнице торопливо спустился перепуганный старший лакей с сообщением, что отцу стало плохо на втором этаже.

Я поспешил наверх и, повернув с площадки, увидел необычную картину. В дальнем конце коридора перед большим окном, за которым стоял дождливый серый день, четко вырисовывалась фигура отца, замершего в странной позе и словно совершавшего некий церемониальный обряд. Он опустился на одно колено и склонил голову; казалось, он подталкивает стоящую перед ним тележку, которая почему-то упрямо не двигается. Две горничные стояли на почтительном удалении от него, с ужасом взирая на эти усилия. Я подошел к отцу, разжал пальцы, которыми он цеплялся за край тележки, и опустил его на ковер. Глаза у него были закрыты, лицо мертвенно-бледное, на лбу выступили капельки пота. Послали за слугами, прикатили инвалидное кресло, и отца доставили в его комнату.

После того как отца уложили в постель, я растерялся, не зная, как поступить. С одной стороны, мне не хотелось бы оставлять отца в таком положении, с другой – я больше не мог терять ни минуты. Пока я нерешительно топтался в дверях, появилась мисс Кентон. Она заявила:

– Мистер Стивенс, в данный момент у меня чуть больше времени, чем у вас. Если угодно, я посижу с вашим отцом. Я провожу к нему доктора Мередита и дам вам знать, если доктор найдет что-то серьезное.

– Спасибо, мисс Кентон, – ответил я и ушел.

Когда я вернулся в гостиную, какой-то священник рассказывал, как страдают бедные берлинские дети. Меня ждали: требовалось снова налить гостям чай или кофе, чем я незамедлительно и занялся. Некоторые джентльмены, как я заметил, пили спиртное, а один или двое закурили, несмотря на присутствие дам. Помнится, я как раз выходил из гостиной с пустым чайником, когда меня остановила мисс Кентон. Она сообщила:

– Мистер Стивенс, доктор Мередит сейчас уезжает.

Не успела она закончить, как я увидел в холле доктора, который надевал макинтош и шляпу, и подошел к нему все с тем же чайником в руке. Доктор сердито на меня посмотрел.

– Ваш отец не очень хорош, – сказал он. – Если станет хуже, немедленно вызывайте меня.

– Да, сэр. Благодарю вас, сэр.

– Сколько лет отцу, Стивенс?

– Семьдесят два, сэр.

Доктор Мередит подумал и повторил:

– Если станет хуже, немедленно вызывайте меня.

Я еще раз поблагодарил и проводил доктора до дверей.

В тот же вечер, перед самым обедом, я нечаянно услышал разговор между мистером Льюисом и мсье Дюпоном. Мне зачем-то понадобилось подняться в комнату мсье Дюпона. Я хотел постучать, но сперва, по своему обыкновению, остановился и прислушался, чтобы, не дай бог, не явиться в самый неподходящий момент. Для вас эта маленькая предосторожность – дело, может, и непривычное, но я к ней всегда прибегаю и готов ручаться, что ею широко пользуются лица многих профессий. То есть это никакая не уловка, и лично я совсем не собирался подслушивать столько, сколько пришлось в тот вечер. Однако судьба распорядилась иначе. Приложив ухо к дверям мсье Дюпона, я услышал голос мистера Льюиса; не припомню, какие слова первыми до меня донеслись, но интонация, с какой их произнесли, заставила меня насторожиться. Я слышал все тот же неторопливый сердечный голос, которым американский джентльмен успел со дня приезда многих обворожить, однако на сей раз в интонациях этого голоса безошибочно угадывался некий тайный умысел. Это открытие наряду с тем фактом, что мистер Льюис находился в комнате у мсье Дюпона и, вероятно, обращался именно к этому столь жизненно важному для успеха конференции лицу, удержало мою руку и побудило прислушаться.

Двери у спален в Дарлингтон-холле довольно толстые, так что услышать разговор полностью я, разумеется, не мог; по этой причине мне трудно сейчас передать, что именно я услышал, как, впрочем, трудно было и тогда, когда вечером того же дня я докладывал об этом случае его светлости. Тем не менее это вовсе не значит, что я не получил достаточно ясного впечатления о происходившем за дверями комнаты мсье Дюпона. Американский джентльмен фактически утверждал, что лорд Дарлингтон и другие участники конференции «обрабатывают» мсье Дюпона; что последнего специально просили приехать к самому началу, чтобы остальные успели до его приезда обсудить важные проблемы; что даже после его прибытия можно было наблюдать, как его светлость проводит краткие собеседования один на один с наиболее влиятельными делегатами за спиной у мсье Дюпона. После этого мистер Льюис пустился пересказывать отдельные замечания, которые слышал от его светлости и других гостей за обедом в первый же день по прибытии в Дарлингтон-холл.