Аарон Аппельфельд - Цветы тьмы

Бессознательно он протянул руку к своему рюкзаку и достал оттуда Библию. В середину книги был вложен конверт. Он быстро открыл его и прочел:

Дорогой Хуго, я не знаю, когда и при каких обстоятельствах это письмо найдет тебя. Представляю себе, что тебе приходится нелегко. Я хочу, чтобы ты знал – у меня не было выхода. Крестьяне, обещавшие прийти, не пришли, и опасность поджидала на каждом углу. Не с легким сердцем я решилась поручить тебя своей подруге молодости Марьяне. Она добрая женщина, но жизнь не была к ней доброй. Она подвержена сменам настроения, и ты должен быть к ней снисходительным. Если она раздражена или злится, не сердись на нее и не отвечай ничего. Всегда лучше потерпеть. Настроения проходят. Мучениям тоже есть предел, и в конце концов мы снова будем вместе. Я все время думаю о тебе. Надеюсь, тебе хватает еды и твой сон ничто не беспокоит. Я сама еще не знаю, куда меня занесет. Если только смогу, приду навестить тебя, но не жди меня. Я с тобой все время, днем и ночью, и когда тебе тяжело – думай о папе и обо мне. Твои мысли будут связывать нас вместе. Ты не один в этом мире, мой дорогой. Дедушка говорил, что расставание – это иллюзия. Мысли связывают нас и тогда, когда мы далеки друг от друга. Дедушка был верующим человеком. Вера даже на миг не оставляла его. В последние дни я чувствую, что и дедушка тоже находится с нами. Он покинул этот мир за два года до войны. Ты ведь помнишь его.

Я пишу эти строчки примерно за три часа до того, как мы отправимся в путь. На миг мне показалось, что я не снабдила тебя всеми нужными наставлениями. Но теперь я вижу, что мы поговорили обо всем. Я представляю себе, как нелегко тебе приспосабливаться. Прошу тебя – не отчаивайся. Отчаяться значит сдаться. Я верила и все еще верю, что добро и верность в итоге возьмут верх над злом. Извини свою маму за оптимизм даже в эти мрачные часы. Вот такая я, ты ведь меня знаешь, и такой уж, наверное, и останусь. Я очень тебя люблю.

Он читал и перечитывал письмо, и странички трепетали у него в руках. Он любил четкий мамин почерк. Каждая строчка отсвечивала ее миром: открытостью, ясностью, приветливостью и готовностью помочь. Она верила, что, если человек дает, он же и получает, а если и не получает, то даяние само по себе приносит вознаграждение и радость. Не раз получала она от жизни оплеухи. Но и тогда не говорила, что людей невозможно исправить, а только опускала голову и сносила обиду.

Он видел теперь, как она, внимательно слушая, наклоняет голову, как опускаются ее руки, когда она не в состоянии помочь, и как она радуется, когда данное ею лекарство помогло.

Он читал и перечитывал два листочка. Чем больше он читал, тем лучше понимал, что мамино положение тяжелее его. Она тащит на спине тяжелый рюкзак, борется с жестоким ветром и каждый раз, падая наземь, зовет: „Хуго, не отчаивайся, я иду к тебе. Я уверена, что скоро ветры стихнут, война окончится и я преодолею все препятствия на своем пути. Не отчаивайся, обещай мне“.

Ее лицо светится, как тогда, когда он шли к Марьяне.

Попозже он вытащил из рюкзака тетрадку и написал:

Дорогая мама!

Письмо, которое ты написала мне, только сегодня дошло до меня. Твою просьбу я выполню в точности. По сравнению с твоим мое положение лучше. Я живу в чулане возле комнаты Марьяны. Марьяна охраняет меня и заботится о моей еде. Большую часть дня я размышляю и воображаю себе разные вещи. Поэтому я пока еще не начал читать и писать, как обещал тебе. Все окружающее меня так сильно на меня действует и иногда поражает, что мне трудно открыть книгу и следить за ее рассказом. Иногда мне кажется, что я живу в сказке. Я надеюсь, что у нее будет хороший конец.

Марьянина мама умерла, и она поехала в деревню, но ты не волнуйся: повариха Виктория приносит мне еду и рассказывает, что происходит вокруг. Твое письмо принесло мне много светлых картин и много надежд.

Он положил тетрадку в рюкзак, и слезы, которые он до того сдерживал, покатились по щекам.

Виктория снова принесла пугающие вести. Ночью схватили еврейскую семью, вместе с прятавшими их людьми привели на городскую площадь, всех поставили в ряд и расстреляли. В этот раз специально, чтобы люди видели и слышали и не осмеливались прятать евреев.

– Что же делать? – спросил он осторожно.

– Там видно будет, – последовал ответ. Без дальнейших слов Виктория закрыла дверь, а Хуго вынул тетрадку из рюкзака и написал:

Дорогая мама!

Я не хочу скрывать от тебя правду. Уже больше недели, как солдаты обходят дома и обыскивают их. Марьяна оплакивает свою мать в деревне, а меня она поручила поварихе Виктории. Раньше она была уверена, что тут они не будут искать. Но теперь и она боится этого. Я не боюсь. Я это говорю не для того, чтобы тебя успокоить. Месяцы в убежище притупили во мне чувство страха. Каждый день я живу нашей жизнью дома. Дом, аптека, а в основном ты и папа – все это со мною с утра до самой ночи. Если мне холодно или сплю беспокойно, я вижу вас очень отчетливо. В последнее время я снова видел наши лыжные каникулы в горах, и ощущение парения вернулось ко мне. Мама, одиночество не мучает меня, потому что вы научили меня быть с самим собой. Я не скрою от тебя, что иногда на меня нападает чувство неуверенности или отчаяния, но только на короткие мгновения. Вы дали мне много веры в жизнь. Я так рад, что вы мои родители, что иногда меня тянет сломать дверь моего убежища и сбежать к вам.

На следующий день Виктория не пришла. Хуго доел остатки бутербродов и все время прислушивался. Из Марьяниной комнаты не доносилось ни звука. Из соседних комнат доносились обычные голоса: „Где ведро?“ или „Уже прибралась в комнате?“ Несколько раз был слышен голос Виктории. Трудно было понять, разговаривает ли она или спорит с кем-то. В любом случае ссор не было слышно. В промежутках между разговорами поднимались волны смеха, затопляли коридор, падали и разбивались.

„Где я?“ – вдруг спросил себя Хуго, как это случалось ему во сне. Тайну, окутывавшую это место, он чувствовал уже в первые недели, но сейчас, возможно, из-за строгой Виктории, оно кажется ему тюрьмой. Каждый раз, что он расспрашивал Марьяну об этом месте, она уходила от ответа и говорила: „Да ну ее, эту нечисть, жаль твои мысли этим пачкать“.

Ему очень хотелось достать тетрадку и писать обо всем, что с ним происходит, и о своих мыслях, но страх и волнение мешали ему этим заняться. Все утро ему виделось лицо Марьяны, потемневшее от горя. Она бормотала непонятные слова и время от времени поднимала голову и призывала громким голосом: „Помилуй меня, Иисусе, за многие мои прегрешения“.