Людмила Улицкая - Искренне ваш Шурик

Поднялся на пятый этаж, позвонил в дверь. Спросили, кто. Сказал, что посылка из Иерусалима. После долгого копошения и звона цепей дверь открылась, высунулась маленькая, горбатая старушка:

– Проходите, пожалуйста, мне Туся писала, что приедет ее подруга Лиля, а пришли вы. Неужели она не могла сама меня навестить?

– Она уже улетела в Токио, – объяснил Шурик, прижимая коробку к груди.

– Так я и говорю: неужели нельзя было меня навестить до того Токио? Что вы стоите, проходите и откройте коробку.

Вид у старушки был приветливый, но тон сварливый. Шурик поставил коробку на табурет. Циля Соломоновна протянула ему нож:

– Что вы стоите? Открывайте!

Шурик разрезал заклеенные створки, и старушка ринулась внутрь коробки. Она стала вытаскивать, – Шурик глазам своим не поверил, – разноцветные мотки шерсти, смотанные в пасмы, как это делала в незапамятные времена его бабушка, перевязывая две старые кофты в одну новую. Это было радужное богатство бедных, и старушка перебирала мотки с видимым удовольствием.

– А, – крякала она, – какие там красители! Посмотрите, один красный чего стоит! А желтенький!

Наконец она вытащила из коробки все до последней нитки, – на дне еще были какие-то маленькие клубочки и просто обрывки ниток.

– А где это? – строго спросила у Шурика.

– Что? – удивился Шурик.

– Ну, это, опись. В посылке всегда опись, да?

Шурик не понимал, смотрел своими круглыми глазами.

– И что вы так смотрите? Есть почтовый реестр, опись, где все перечислено. Наименование товара, количество, цена. Я вижу, вы никогда не получали посылок из-за границы.

– Не получал, – согласился Шурик. – Но ведь это не по почте пришло. Лиля Ласкина привезла с собой. Она летела из Иерусалима в Париж, потом в Москву, а из Москвы в Токио.

– А что она за человек, эта Лиля Ласкина? Почему я должна ей доверять без описи? Вас я вижу, вы человек приличный – еврей? А эту Ласкину я в глаза не видала, может, она половину себе взяла? Туся вообще ничего в людях не понимает, ее все обманывают. Ну, ладно, оставим это, я вижу, вы тоже ничего не понимаете.

Старушка полезла в рукодельный ящик, нарыла в нем связку ключей, отомкнула боковую створку большого старинного шкафа, нырнула туда и вынула завязанный в марлю предмет, похожий на три вместе связанных торта.

– Вот, – торжественно произнесла она и стала развязывать марлевый узелок сверху…

Достала из свертка три шерстяные кофты, все новенькие, все полосатые.

– Так когда эта Лиля поедет обратно?

– Она туда на работу поехала. Я не знаю, когда обратно. И я не думаю, что она снова остановится в Москве.

Старушка изумилась:

– То есть как это? Шерсть она привезла, а кофточки обратно не повезет?

Шурик покачал головой.

– Молодой человек! Я правильно вас поняла? Выходит, шерсть она привезла, хорошо, пусть без описи, но привезла, а кофточки обратно не повезет? Так на что мне тогда шерсть? Тогда мне ничего не надо! Можете забирать обратно вашу шерсть!

– Нет, Циля Соломоновна, я не могу забрать вашу шерсть, – решительно сказал Шурик.

– Заберете! – закричала старушка, покраснев. Но Шурик неожиданно засмеялся:

– Хорошо, заберу! И отнесу на ближайшую помойку. Мне не нужна ваша шерсть!

И тогда старушка заплакала. Села на диванчик и заплакала горькими слезами. Он принес ей воды, но она пить не стала и только, всхлипывая, приговаривала:

– Вы не можете войти в наше положение. Никто не может войти в наше положение. Никто не может войти ни в чье положение!

Потом она перестала плакать, остановилась резко, без всякого перехода, и сразу же задала деловой вопрос:

– Скажите, а вы на Арбате не бываете?

– Бываю.

– Знаете, там есть магазин «Все для рукоделия»?

– Честно говоря, не знаю, – признался Шурик.

– Он там стоит. Зайдете в него и купите мне кручок. Я вам покажу, какой. Видите, мой кручок сломался. Номер двадцать четыре. И двадцать два мне не годится. Вы меня поняли? Двадцать четвертый номер, ни грамма меньше! И привезете сюда. Из дома я не выхожу, так что в любое время.

Шурик шел к автобусной остановке по дорожке, обсаженной тонкими желтеющими деревьями, и улыбался. Лилька уехала и, скорее всего, больше никогда не приедет. Но ему было хорошо, как в детстве. Он чувствовал себя счастливым и свободным.

Самолет взлетел плавно и мощно. Лилька закрыла глаза и сразу же задремала. Потом стюардесса принесла напитки. Лиля вынула из сумки записную книжку. Раскрыла. Все записи были на иврите. Она вытянула из кожаной петли тонкую ручку и записала по-русски.

«Мысль заехать в Москву была гениальная! Город – чудо! Совсем родной. Шурик – трогательный, сил нет, и любит меня до сих пор, что уж совсем удивительно. Наверное, меня так никто не любил, может, и не полюбит. Ужасно нежный и совершенно асексуальный. Какой-то старомодный. И выглядит ужасно – постарел, растолстел, трудно себе представить, что ему всего тридцать. Живет с мамой, какая-то ветхость и пыль. Она для своих лет очень ничего, даже элегантная. Кормили потрясающей едой, тоже старомодной. Удивительное дело – в магазинах полное убожество, а на столе – пир горой. Интересно, есть ли у Шурика какая-то личная жизнь. Не похоже. С трудом могу себе представить. Но вообще-то в нем есть что-то особенное – он как будто немного святой. Но полный мудак. Господи, как же я была в него влюблена! Чуть не осталась из-за него. Какое счастье, что я тогда уехала. А ведь могла выйти за него замуж! Бедный Шурик.

Соскучилась по работе. Наверное, мне продлят стажировку еще на год. Надеются, что я им каждый год буду приносить по золотому яйцу. Но мне кажется, что этот скандал в Англии по поводу промышленного шпионажа коснется в конце концов и нас. Ведь не совсем же они идиоты».

Лиля закрыла книжку, вставила ручку в петельку, убрала в сумку. Потом опустила спинку кресла, положила под голову подушку, укрылась пледом и уснула. Перелет был долгий, завтра надо было выходить на работу, можно было выспаться.