Чарльз Мартин - Женщина без имени

Как только я пришел в себя, я начал вспоминать какие-то обрывки. Куски. Я помню, как машина проломила бетонное ограждение, полетела с моста, нырнула в воду и слегка повернулась вокруг своей оси. Я помню грохот разбившегося стекла, жар пламени на моей шее, рев мотора, потом удар, подушка безопасности прижалась к моему лицу, в салон хлынула вода, поглощая меня. Я помню, что смотрел на рукопись в пластиковом пакете, столь долгожданную книгу, которая поднялась над сиденьем, поднятая потоком воды. Я мог бы схватить ее, но я этого не сделал. Я просто смотрел. Я больше не хотел быть писателем и не желал иметь ничего общего ни с этой, ни с какой-либо другой книгой. Слишком долго я верил в божественную силу слов. Но в смерти Джоди не было ничего божественного, не было божественного и в том, как изменилась больница после ее смерти.

Когда в машину хлынула вода, пригвождая меня к сиденью, в моей голове билась мысль не о том, как сделать еще вдох или выплыть на поверхность. Я думал: за что?

Это произошло девять лет и 197 дней тому назад.

Люди долго спрашивали меня о том, как могла смерть невинной девушки, которая не была мне ни дочерью, ни невестой, так сильно подействовать на меня. Или у меня были «недозволенные отношения» с Джоди? Этот вопрос оскорбляет меня. Нет, у меня не было с ней отношений. Я любил ее, но Джоди любили все. Смерть Джоди причинила мне боль, но не ее исчезновение отправило меня с моста на скорости сто сорок миль в час.

Все дело в автобусе, который сбил Джоди и сломал или раздробил тридцать семь костей в ее теле. Ведь она уже пострадала в аварии и выжила. Я просто не мог – ни тогда, ни теперь – понять этого. Джоди умерла от внутренних повреждений и кровотечения, вызванного ими. «Вся королевская конница и вся королевская рать» могли только стоять рядом и смотреть. В ужасе, не веря в случившееся, я поехал на то место, где ее сбили. Кровь Джоди еще оставалась на тротуаре, и я закричал во всю силу своих легких:

– Если вот так заканчиваются наши надежды, добрые намерения и любовь, то почему бы просто не пристрелить нас всех сразу? Зачем отправлять нас сюда, давать нас друг другу и наполнять мечтами, дарованиями и чувствами только для того, чтобы пролить их на асфальт, как дешевую краску?

Мы похоронили Джоди, ее нежное эхо умолкло в больничных коридорах, и я вдруг понял, что нахожусь в месте, полном гнева, где радость мимолетна, а страдание постоянно. Где сила слов не в том, что они могли бы сделать, а в том, чего они сделать не могут. Поэтому я вдавил педаль газа в пол и рванул к южной оконечности полуострова, надеясь утопить себя в джине и соленой воде, похоронить себя и свой дар на дне канала. Тремя днями позже я очнулся нагой на берегу, встретил старика в белой сутане с удочкой в руке, пускающего кольца табачного дыма.

Стеди отвез меня к себе домой, попытался залечить мою рану. Но я никогда не подпускал его к ней, поэтому она кровоточила почти десять лет. Пока несколько недель назад, по причинам, которые, возможно, понимает один лишь Стеди, он не показал мне осколок, которым являешься ты, Кейти, в зияющей дыре, которой являюсь я.

И это сработало. Кровотечение прекратилось. Доказательство в твоих руках.

И еще одна вещь. Дверь номер три – это не выход. Не путь наружу. Для тебя это гримерная за кулисами, где ты можешь слышать актеров на сцене и реакцию зала, но тебе навсегда запрещено участвовать в шоу. Для меня это мир, наполненный бумагой, но без чернил. По эту сторону двери мы живем наедине с нашими воспоминаниями, мы не можем выразить свой дар, но мы о нем помним, и у нас остается потребность его использовать. Это чувство остается и растет. Неудовлетворенное.

Кейти, вернись, снова перешагни через порог, но в обратном направлении. Напиши свою собственную историю. Начни с чистого листа. На нем нет слов. Не написаны конец, следующий поворот, следующая перемена, следующее прозрение, следующий конфликт, который требует решения. На этом листе не написано решение. И когда ты туда доберешься, окажешься в луче прожектора на пьедестале, созданном для одного человека, развяжи свой мешок, высыпи осколки на сцену и скажи миру, скажи так, чтобы услышали люди на дешевых местах: «Такой я была когда-то… Но теперь все иначе».

Домой я добрался автостопом. Какие-то ребята на тридцатилетнем «Форде»-пикапе довезли меня до Эверглейдс-сити. Я был не слишком голоден, но купил кое-какие продукты. Пятнадцать минут пребывания дома, и мне пришлось признать, что за все время за границей или на любой из моих лодок я никогда не чувствовал себя более одиноким.

В моей голове шел бесконечный спор. Мне следовало что-то сделать, что угодно, чтобы Кейти не причинила себе вреда. С другой стороны, что я мог сделать? Даже если бы я висел у нее над головой как вертолет «24/7». Если человек решил навредить себе, он найдет способ это сделать. Кейти – взрослая женщина. Рано или поздно ей придется нести за себя ответственность.

Это мне не слишком помогло, да я и сам в это не верил.

Вечер я провел на корме лодки, глядя на Млечный Путь, наблюдая, как падающие звезды царапают снизу небесный пол. Вокруг моей головы жужжали москиты. Я зажег свечу с цитронеллой, и, вдоволь насмеявшись над ней, они снова зажужжали вокруг моей головы. Я все пережевывал то, что однажды сказал мне Стеди: «Твоими словами тебя оправдают и твоими словами тебя осудят». Когда он это говорил, его палец был направлен мне в лицо.

Я боролся с этим, сидя на корме лодки. Я много думал о Джоди, Роде, Монике, о детях, сидевших на полу вокруг меня, когда я читал, вспоминал шаркающие шаги, худые лица, шрамы, пластыри, трубки капельниц, одобрительные взгляды врачей и медсестер, свою прошлую жизнь. В то время я бы сделал для этих детей что угодно. Что угодно. Тогда резервуар моей надежды был глубже, чем я представлял. Его глубины хватало, чтобы жить. Но сейчас? Некоторые могли бы назвать меня трусом. Возможно, это правда. Боль – мощное устрашающее средство. Особенно сердечная боль. Я это знаю. Думаю, Изабелла Десуш тоже это знает.

Я сидел и пытался определить то, что напугало меня. Тот страх, который был при мне или при котором был я. Страх, заставивший меня жить в одиночестве, на лодке, посреди пустоты, где никто не мог до меня добраться, никто не мог причинить мне боль, никто не мог заставить меня заплакать. А теперь по моему лицу текли слезы. Появилась картинка: больница. Мысль о том, чтобы войти туда, сесть на пол и прочитать историю кучке ненужных ребятишек, напугала меня. Я видел, что из этого получилось, что могло получиться. Потом я увидел, чего быть не может. И где-то там я сломался.

Я плакал громко и долго, выплакивая десятилетний запас слез.