Виктория Хислоп - Нить

– Не моя, – ответила Евгения. – Я, собственно, потому и пришла. Мы все ищем ее мать и сестру.

– Можно понять, – улыбнулась американка. – Кое-какие записи велись, да. Но лучше всего вам начать с ближайших лагерей беженцев.

– Но она же уехала в Афины!

– Это малышка так считает, но на самом деле совершенно не исключено, что ее корабль ушел в Салоники. Мне кажется, стоит для начала проверить здесь.

Вокруг города было несколько лагерей беженцев, и там расположилось более ста тысяч человек. Обещанные новые дома предстояло еще построить. Конечно, ехать туда нужно было вместе с Катериной, чтобы та могла опознать мать, и на следующий же день они отправились на автобусе за город и приступили к поискам.

Жилища в лагере представляли собой странное зрелище. Пустые расплющенные жестяные канистры из-под керосина служили стенами, разломанные дорожные чемоданы пущены на рамы. Все это были временные постройки, однако в них чувствовалось что-то постоянное. Это было видно хотя бы по горшкам с цветами, стоявшим у дверей. Просунув голову внутрь одной из времянок, Евгения увидела чисто выметенный земляной пол и обычную обстановку простого дома Малой Азии – тяжелые плетеные одеяла вместо матрасов, икона святого на стене.

Много часов подряд они ходили по рядам этих серебристых домиков, снова и снова спрашивая об одном и том же. Случалось изредка, что кто-то как будто даже припоминал это имя. Один старик долго чесал в затылке, словно надеялся выскрести оттуда какие-то важные сведения. Одна женщина скрестила руки на груди и отшатнулась, словно вдруг что-то вспомнила. Оба раза Катерина воодушевлялась – и тут же сникала, когда оказывалось, что никто ничего не знает. Все остальные сразу же качали головами, или пожимали плечами, или вообще не слышали вопроса: они были слишком подавлены своими несчастьями, чтобы заинтересоваться чьими-то пропавшими родственниками.

Евгения всегда начинала с того, что спрашивала людей, не знают ли они кого-нибудь из Смирны. Многие из тех, кого они встречали, были похожи на уроженцев Черноморского побережья, Евгения даже встретила кое-кого из Трабзона. Тут были и слезы, и улыбки, и короткий обмен воспоминаниями о Малой Азии, но фамилия Катерины не оказалась знакома никому. Ни единому человеку.

Через несколько дней хождения по лагерю у Евгении не осталось иллюзий по поводу того, не лучше ли им было бы здесь, среди других беженцев. Она поняла, что им выпала невероятная удача в тот день, когда их поселили на улице Ирини. По сравнению с картинами нищеты и убожества, которые они видели в этом лагере, Митилини казался цивилизованным местом, и Евгения вернулась домой, в старый город, переполненная неожиданной благодарностью судьбе за то, что у них есть своя собственная дверь.

Все было за то, что Катерина, пожалуй, права, и ее мать с сестрой – в Афинах. Американка сказала Евгении, что там тоже сотни тысяч беженцев, и у многих еще нет постоянных адресов, но она постарается чем-нибудь помочь. А пока Евгения заверила Катерину, что они не отступятся от поисков. На следующей неделе женщина с девочкой отправились в другие лагеря, подальше.

В желающих присмотреть за Марией и Софией недостатка не было. То они ходили обедать к Ольге с Димитрием, то кирия Морено приглашала их к себе и угощала совсем другой едой. Саул Морено обычно приходил с работы в пять часов, и они все усаживались плечом к плечу вокруг стола на кухне, а маленькая бабушка, иногда одетая в свой меховой жакет, тихонько жевала что-то в углу. Беспорядок тут был какой-то уютный, а еда еще лучше.

Когда совершенно вымотанные Евгения с Катериной вернулись после своих безуспешных поисков, в доме не было никакой еды. И в течение нескольких дней Морено звали их к себе обедать. И Евгении, и девочкам нравилась атмосфера этого дома, и бабушка в своем традиционном наряде, и обрывки стихов на ладино.

Саул Морено рад был публике и с удовольствием пересказывал истории о переселении евреев из Испании. В один из вечеров он особенно проникся грустью по тем временам, которых не застал, но наследием которых не переставал восхищаться. Он потихоньку признался Евгении, что двадцатый век пока не стал для них золотым и что до 1912 года, пока город еще входил в Османскую империю, им жилось лучше. Мусульманские правители относились к евреям с большей терпимостью, чем православные греки, которые сделали официальным выходным воскресенье, пренебрегая важностью Шаббата.

Дети уже болтали ногами, покашливали и ерзали на стульях, заскучав от этих разглагольствований.

– Я не говорю, что сейчас плохо живется, – продолжал Саул, наклоняясь к Евгении. – Но все-таки не то, что было до пожара. А потом еще все мусульмане уехали, как вам известно. Это тоже был не подарок. После всех этих перемен мы остались в меньшинстве, а это, разумеется, породило новые сложности.

– Ну, будет, дорогой, не расстраивайся. – Кирия Морено погладила мужа по плечу. – И сейчас все не так уж плохо. Не стоит донимать бедную Евгению такими скучными разговорами.

Элиас подавил зевок и тут же получил тычок под ребра от старшего брата.

– Мне совсем не скучно, – возразила Евгения. – Когда знаешь, что мы не первые приехали сюда, не имея крыши над головой, становится легче.

– Вы определенно не первые. Может быть, и у вас будет свой золотой век, как у нас был.

– Сомневаюсь, – сказала Евгения. – Но и сейчас жить можно. Вот если бы еще хоть к кому-нибудь вернулись мужья…

Пока Евгении не было дома, там накопилось дел. Вымыв полы, она принялась за самую трудную работу – стирку постельного белья. Сообразив, что это прекрасный случай устроить возню и поколотить друг друга мокрыми тряпками, Мария с Софией охотно взялись выкручивать огромные белые хлопковые простыни. Катерина же потом помогала Евгении их развешивать. Когда работа была закончена, они вернулись в дом.

– Катерина, – сказала Евгения, – давай напишем письмо твоей маме? Та американская леди обещала помочь его доставить.

Простыни, вывешенные на балконе, сохли на свежем воздухе.

За много миль от них, в Афинах, мама Катерины тоже развешивала белье. В обитом изнутри плюшем здании Афинского оперного театра она пристраивала влажную блузку на барьер балкона.

Беженцев разбросали по всей столице: разместили в школах, театрах, церквях – повсюду, где можно было найти место для детей и взрослых, пристроить какие-никакие пожитки и переночевать.

Оперный театр был последним зданием, чьи двери распахнулись для беженцев. По ночам люди спали рядами на твердой покатой сцене или поперек скрипучих бархатных кресел в партере. Большим семьям предоставили в качестве временного жилья бельэтаж. Весь театр им завидовал – там было больше уединения, да еще и ковры на полу.