Кристофер Мур - Венецианский аспид

– Тьфу на тебя, вовсе нет, с чего ты взяла, совсем спятила, что ли, – залепетал я, одновременно пытаясь сформулировать какое-нибудь достоверное объяснение следам когтей. Но, увы, я был спасен…

– Джессика! – раздался из-за двери голос Шайлока, и задвижка задребезжала.

– Тебе на этом свете все равно недолго, наверное, – прошептала мне Джессика, идя открывать дверь. Иглу она оставила болтаться у меня с ребер.

Шайлок вступил в комнату с напором и воодушевлением, слишком большим для человека его лет. С огромным прямо-таки напором и воодушевлением.

– Что? Что? Что? Что? Что? – произнес он, я честно полагаю, скорее с гневом, нежели с этим самым воодушевленьем.

– Чую, это будет вопрос, – сказал я.

– Ты! Ты! Ты! Ты! Ты! – произнес еврей, тряся пальцем у меня перед носом.

– А вот и ответ, – ответил я.

– Ты что? Что ты за тварь? Что за мерзкий мерзавец? Ешь с моего стола, спишь под моей крышей – и еще и крадешь у меня? Ты-ты-ты-ты…

– Ну, завелся.

– Филистимлянин! – Шайлок умолк, задрожал, а палец его паралитично корежило по-прежнему у меня перед лицом.

– Это хорошо? – осведомился я у Джессики, которая вернулась ко мне на лавку и завязывала последний стежок. Девушка покачала головой и вернулась к работе.

– Стало быть, нет , – подытожил я.

– Ты-ты-ты… Филистимляне – древние враги еврейского народа. Голиаф был филистимлянин!

– О, значит, они видны ростом? – сказал я. – Зашибись!

– Нет! Нечему тут «зашибаться». Голиаф был враг, бич народа еврейского, злонамеренный великан!

– Но наверняка же вы этого не знаете?

– Знаю. Это все знают. Так говорится в Книге Царств.

– А если он был парнем нормального размера, а Давид – героем более миниатюрным, ну вроде меня? Небольшой такой паренек – с огромным болтом , разумеется. – Я кивнул на ятую очевидность последнего утверждения.

– Не то слово, – поддакнула Джессика, кивая.

Шайлок перенаправил дергающийся обличительный палец на дочь.

– Ты таких слов у меня в доме не произносишь? Ты-ты-ты-ты…

– Беги играй, солнышко, похоже, с папой приключился удар второго лица.

– Я закончила, – сказала прелестная еврейка.

Шайлок снова повернулся ко мне.

– Что…

Я встал и вытянул руку к лицу Шайлока, чтобы он умолк.

– Я заподозрил измену в рядах Антонио, поэтому, зная, что верность они будут хранить лишь выгоде, взял дукат, дабы подкупить одного из его людей. Тот условился встретиться со мной в уединенном месте и сообщил, что Антонио намерен покуситься завтра ночью на вашу жизнь, когда вы придете к нему на ужин, дабы освободиться от своих перед вами обязательств. Едва он мне все это изложил, на меня бросились два человека Антонио с ножами, вне всяческих сомнений полагая, будто у меня с собой есть еще золото, но не только – с явным намерением, чтобы я не вернулся к вам с этими сведениями. И вот я пролил кровь за вас и ваше золото, Шайлок. – Я раскинул руки, чтобы он хорошенько рассмотрел ножевые раны, следы когтей на боках, синяки на спине и плечах, оставшиеся после того, как Вив швырнула меня о стену.

Ярость стекла с лица Шайлока вместе с оставшимся румянцем.

– Но вексель не отменится с моею смертью.

– Да, но он этого не знает. Плохо законы учил. Поэтому домой к нему вам надо идти с двумя громадными евреищами, Хамом и Яфетом. Пусть вам прислуживают. Поешьте с ним, а перед тем, как отправить служек восвояси, поделитесь с ним обстоятельствами сделки – измыслите какое-нибудь оголтелое наследие, что тянется дальше Джессики. Пусть знает, что убийством он ничего не добьется. Долговое обязательство Антонио перед вами – единственная причина, почему он пойдет на убийство. Он рискнет нарушить закон, только чтобы не сталкиваться с ними потом, когда вы потребуете обязательство выполнить.

– Но его люди же наверняка доложили ему, что ты ускользнул. Он не станет рассчитывать, что я попадусь в его капкан.

– Его люди больше ничего никому не расскажут. Не одни они носят в Венеции оружие вопреки закону. Я стащил у вас на кухне до жути острый рыбный нож – теперь вы его там не найдете. Скажем так: этот сюрприз – что я тоже вооружен – стал для них последним. Их больше не найдут. – Ложь была годная. Рыбный нож лежал на дне канала вместе с сапожками Джессики, куда я его сунул. Годная, годная ложь.

– Ты их убил?

– С лезвиями я выучился обращаться еще до того, как меня вымыло к вам на порог. Я разве не говорил, что ваша месть станет и моею?

Он взял меня за руку и похлопал по ней, затем пожал.

– Извиняюсь, Ланселот, – и за твою боль, и за то, что в тебе усомнился. Помяну тебя в молитвах – и в сердце своем, когда столкнусь с Антонио.

– Не сталкивайтесь с ним, друг мой, разоружите его. Антонио свое предательство замышляет с компанией пособников, как вы убедитесь. Разоружите их своим дыханьем, тем, что бесстрашны будете на вид средь них. Антонио знает, что вы проницательны и не станете подвергать себя и близких своих опасности, если обязательства его можно отменить взмахом клинка. Намекните, что обмыслили его намеренье и наплевали на него, зная, что и он слишком проницателен решить, будто ваша хватка окажется столь хлипка.

– Разоружу.

– Хорошо. Так, подписывая вексель, Антонио сообщил вам о диспозиции каждого своего судна, грузах, назначениях и расписании приходов, верно?

– Я знал все это прежде, чем он спросил. Это мое дело – знать о состоянии всех торговцев в Риальто. Я плачу солидные деньги грузчикам и морякам в порту за это знание.

– Тогда, прошу вас, запишите мне все, что вам известно о его судах и расписаньях их.

– Запишу. И что ты будешь делать с этим знаньем, добрый Ланселот?

– Верьте мне, – ответил я: вера – кратчайшая нить в плетенье врак, что я бы мог ему навешать. – Использую с толком. А теперь, добрый Шайлок, я ранен и утомлен. Мне нужно отдохнуть.

А в полночь – к Бельмонту.

– У них собаки? – спросил гондольер.

Мы скользили с ним по темной лагуне, нежные волны плескали в нос нашей лодки – будто псы лакали. Собаки? Не помнил я там никаких собак. Но, опять же, прибыв в Бельмонт в ночь моего убийства, я был сильно пьян.

Собаки?

Почто собаки?

Какие такие собаки?

Ятые ябливые брехливые слюнявые кусучие сучии собаки?

– Когда пристанем, сойдешь на берег, проверишь, все ли чисто, и если собак не будет, я высажусь.

– Нет, – ответил бесполезный изворотливый гондольер, упрямый и несгибаемый, как его весло.

– Прекрасно, тогда я сам высажу своих собак. – Но еще не договорив, у себя под скальпом я ощутил, как что-то дернулось, – и внутренним взором своим увидел, что нет , никаких псов на острове нет. Она была там, под масляными железными волнами, под гондолой – и она мне показывала, что собак нет.