Елена Макарова - Фридл

Прошу внимания! Разбираем сумки. Эту не трогай, здесь яйца. Из рейха. Высиживать фюрерчиков. Павел, проследи, чтобы она не замешивала желтки в краску! Глазам нужен протеин. И вот витамин Е, на курс.

Пошли выгуливать Пегги! – предлагает мне Хильда.

Мы огибаем дом, останавливаемся и падаем друг другу в объятия. Кружится снег, кружится голова.

Пегги кропит снег, мы стоим, обнявшись, под заснеженным деревом. Счастье – это вечность, спрессованная в мгновение. Не хочу ни с кем его делить.

Последним поездом прибывают Эльза, сестра Лауры, и Лизи Дойч. Забыла сказать, что Лаура теперь тоже живет в Гронове, у Зольцнеров, в качестве гувернантки. В свободное время шьет на заказ.

Лизи рассказывет нам про «Черную розу».

Входят два молодых эсэсовца: «Фройляйн Дойч, у вас хранится запрещенная литература». Я говорю: «Да, это правда. Спасибо, что пришли. Вот, все здесь» – и подвожу их к полке с немецкими порнографическими журналами.

Откуда ты их взяла? – спрашивает Хильда.

Это отдельная история, – отвечает Лизи. – Так вот, сопливые юнцы бросились листать журналы. Я говорю: «Пожалуйста, берите хоть все, я не знаю, как от этой мерзости избавиться!» Они взяли несколько журналов, остальные велели немедленно сжечь.

Ходжа Насреддин и компания! Как мы гордимся Лизи – обвела врага вокруг пальца, взяла его хитростью. Но откуда журналы?

Я пошла по проторенному пути. В соседнем магазине был обыск, и его хозяин увлек немцев порнографическими открытками. У него этого добра было много, и он поделился со мной журналами.

Так теперь они думают, что все евреи торгуют порнографией!

Они ничего не думают, – говорит Лизи. – Они издают указы. Все евреи уволены, магазины или закрыты, или переданы другим хозяевам. На месте «Черной розы» торгуют тесемками и бечевками.

Что с книгами?

Что могла, пристроила, остальное сожгла.

Все как в Германии, – говорит Хильда. – У нас сожжение книг – явление обыденное. Как распятие во времена Римской империи. Все пахнет горелой бумагой.

Вещи, вещи…

Хильда еле отняла у меня ножницы – в порыве нарядить всех в маскарадные костюмы я чуть не изрезала парчовое платье, которое Лаура сшила для какой-то богатой клиентки, на нем были большие розы, из которых я думала сделать шляпку для Павла. Со шпулькой черных ниток под носом – деталь куда эффективней Павлова окурка – я произнесла речь от имени Гитлера… Хильда икала, Лизи прикрывала ладошкой розовый ротик. Если бы Иттен задал мне нарисовать Лизи в виде цветка, я бы изобразила душистую кашку – кудрявый венчик на трубчатом стебле.

Баухауз, Иттен, как растет бамбук… Я расстелила на полу старые обои и заставила всех рисовать углем под звук моего голоса: вот идет поезд – чух-хух-чух… под ним сотрясаются рельсы – тадам-тадам… тадам-пам-пам… Нет, вы скованные! Дам-ка я вам диктант! Маленький человечек – рисуем – дирижирует большим симфоническим оркестром… Смотрите на меня, я – маленький человечек, а передо мной море людей, и у каждого свой инструмент, и у каждого инструмента свой звук… сейчас раздастся первый аккорд, все замерли, и вдруг мы слышим тихонькое: «Цитравели цитравели триктранк тро…» Все. Концерт окончен.

«Фридл невозможно было унять. Иногда она бывала чересчур веселой. Такой веселой, что уже хотелось плакать, а не смеяться.

Мы редко встречались. В 39-м году я вернулась из Праги во Франкфурт – получила работу в Шпеер-Хауз, в химической лаборатории. В то время мой отец заведовал кафедрой биологии в Брненском университете, и под видом поездки в Брно я ездила в Гронов. На это нужен был специальный пропуск, его достал отец через знакомого из гестапо.

Я была связной в антифашистском подполье, за одно это меня уже полагалось вздернуть. Не говоря о контактах с евреями. Этого я не могла объяснить Фридл, ни письменно, ни устно.

Например, она сердилась на Маргит – почему та ей не пишет? Но у Маргит были на то веские причины. Они с мужем, немцем Хуго Бушманом, работали на советскую разведку. “Красная капелла” была раскрыта. Бушманов допрашивали в гестапо. Когда их взяли, мать Хуго попросила меня достать яду, на случай если за ней придут. Она не выдержит пыток. Я достала. Когда Маргит и Хуго вернулись, мать была мертва. Этого я не могла рассказать Фридл. Закон подполья».

В свете происходящего все кажется бессмысленным. Мой взгляд теперь прикован лишь к тем предметам, которым все равно, что сказал Гитлер и что случилось с «Красной капеллой». Чеснок на разделочной доске, свечение лимона на срезе, разверстые поля под снегом… Открытые глазу просторы, где гуляет ветер, где можно дышать.

19.01.40

Моя дорогая Хильда!

Я непрестанно думаю о тебе! Твое письмо, прибывшее так скоро, было настоящим сюрпризом!

Сегодня я не буду писать тебе ничего о живописи, потому что с 5-го числа все серо, туманно, дует ветер и снег летит; ничего философского, потому что иногда невозможно и слова подобрать, и даже ничего человеческого! Я только не хочу, чтобы оборвалась нить или чтобы тебе показалось, будто я не думаю о тебе. Но мне так грустно, я вся цепенею, думая о том, как ты, моя храбрая, мужественная девочка, сидишь там одна и упорно работаешь. Такая обида, что я сама не способна и нитки в иголку продеть, что не могу завести граммофон и поставить для тебя прекрасную увертюру «Леонора» или просто тебя приласкать.

Из-за внутреннего оцепенения я теперь не могу писать картин, но зато я нашла в тебе свою публику, т.е. адресата, к которому можно обратиться, когда хочется что-то сказать. В следующий раз, когда ты приедешь, мы более обстоятельно побеседуем о современных художниках. Ведь в их живописи столь многое предугадано, и даже неудачные работы объясняют многое, что не исчерпывается одним текстом.

Как только я отправлю это письмо, сразу начну новое, со всеми пустяками и мелочами, которые можно собрать в этой пустыне, в этой красивой пустыне.

Дорогая Хильда!

Я много думаю о тебе. Ты теперь присутствуешь во всем, что я читаю и смотрю. Благодаря различным работам (это, пожалуй, слишком выспреннее слово – скорее благодаря тоске по работе) я наткнулась на множество самых разных вещей, которые, казалось бы, далеко отстоят друг от друга и тем не менее составляют единое целое; вкупе с особенностью нашей ситуации и прогнозами на будущее они представляют собою благодатное поле. Тут есть все необходимые условия роста. (В моем случае, естественно, речь идет об уроках рисования, я ведь, к сожалению, ничего другого не умею, да и в этой области знаю ничтожно мало.)

Предварительные условия таковы: знания, достаточно обширные, чтобы устроить приличного живописца (над этим придется поработать, будем надеяться, что такая возможность нам еще представится, черт возьми, если б я только могла достать все необходимые книги). Может, ты сумеешь мне что-нибудь одолжить: Дворжака, Ригля (все равно о чем, дело в методе работы; хорошую историю искусств и соответствующие труды по истории).