Елена Макарова - Фридл

Не удивляйся моему долгому молчанию. Только сейчас я пишу тебе 16 страниц, несмотря на то что Павел уже в конце этого месяца увольняется (тогда он сразу же бросится столярничать и очень этому рад); у меня все это очень медленно просачивается сквозь множество слоев, плотно проложенных ватой, такая уж я есть. Но иногда это заходит так далеко, что отказывают все функции, хотя и ненадолго. Из головы не выходит смерть мужа Дивы. Не пиши ей об этом прямо; она ушла в себя, все время шьет, в понедельник начинает у новой портнихи. Швейная машинка у нас, так что Дива заходит часто.

На лето мы, вероятно, переедем в деревню в часе езды отсюда, я хочу там много работать и зимой быть либо здесь, либо в Находе. Возможно, мы даже снимем только одну комнату, чтобы у меня было не так много работы по дому. Сейчас мои картины в Праге; очень любопытно, каков будет успех.

На самом деле картины в Лондоне, где откроется моя выставка. Первая – и без меня! Вместе с каким-то американцем Джеральдом Дэвисом, у меня есть две странички со списком работ: у американца десять, а у меня целых двадцать четыре.

Думая о выставке, я написала «Двойной портрет в парке», самую большую и самую нелепую картину. Король Эдуард в белом цилиндре и королева Александра в пурпурном платье сидят неподвижно на фоне тенистой аллеи. На квадратной фотографии 1880 года они занимают все место. Я взяла вертикальный холст, чтобы дать место деревьям и прочей зелени, а самих героев написала с фотографии.

Вейнграф, владелец «Аркад Галери», – наш с Францем общий друг. Он наверняка позовет Франца на открытие. Там много свежих работ. Интересно, что скажет о них Франц? Может, напишет мне наконец?

Если захочешь развлечься и действительно что-то узнать, читай прозу Лессинга. Гердера скоро получишь назад. Обнимаю!

Лаура поднимает на меня глаза хазарской царицы. Напутешествовались ее предки – из хазарского царства в Испанию, оттуда в Богемию… Глаза как косточки сливы. Лицо плоское, широкоскулое.

Швейная машинка с темно-синей фактурной тканью – Лаура шьет Павлу пальто – вышла превосходно, нога на педали – тоже, а вот сама швея не выходит.

Смотри на машинку, не крути головой!

Лаура щурится, морщится, улыбается, хмурится.

Тебя бы в кино снимать, крупным планом.

Я крошу пастель, размазываю пальцами улыбку, стираю морщины, провожу резкую линию под глазом, поворачиваю веко внутрь – строчи дальше, подруга.

Моя хорошая девочка!

Прежде всего – самая горячая благодарность за Дворжака; он очень интересен, не так уж легко читается, но я ему очень рада. Я тебе напишу подробнее, когда прочту несколько глав.

Ты не представляешь, какую радость доставляет мне твой интерес к искусству, сколь многому я при этом учусь (главным образом распознавать слабые места в попытке передать смысл искусства человеку непосвященному, нерисующему, к тому же на расстоянии), как ты заставляешь меня продумывать все до конца. Сколько же мне еще предстоит исправить в том методе преподавания, которого я придерживалась до сих пор. (Кроме всего прочего, я должна поскорее тебя обнять.)

Между тем я прочла Гердера. Несмотря на всю радость, которую приносит доброта, прозорливость, щедрая человечность, мне кажется, что это скорее введение в книгу, нежели собственно книга. И все же она меня бесконечно радует. Хорошее введение с прекрасными отдельными фразами – это уже что-то.

Дорогая моя! Теперь все совсем не так, как было полтора часа назад. В квартире наступил глубокий покой. Между дневной суетой и тихой-тихой ночью я урвала время для стирки белья. Мама и Павел уже спят, тикает тишина, и я с большим удовольствием снова сажусь за письмо к тебе; время от времени я слышу мирное похрапывание Павла.

У нас гостит Адела. Ей нравятся эти края – столько воспоминаний! Как вышла замуж за Густава, он был таким высоким, что, и встав на цыпочки, в щеку не чмокнешь, как пошли дети, как не успела глазом моргнуть – и полжизни за спиной, а с учетом происходящего, может, и вся.

Адела преисполнена боевого духа. Утром она сражается с пылью. Проведет пальцем по книжной полке, поднесет его к носу, рассмотрит содержимое. Эта убирается мокрой тряпкой, а вот застарелый жир мылом не возьмешь, нужно специальное средство. А накипь-то на дне чайника! Побегу в магазин, пока на перерыв не закрыли.

Усталость снимают ножные ванны. Адела греет воду в большой кастрюле, переодевается в полосатый Павлов халат, опускает ноги в воду по самые икры. У нас с ней одна и та же форма ног – низкие икры и тонкие лодыжки. Но и тут она без дела не сидит – то дыры латает на чулках, то свитер вяжет. Процедура завершается растиранием пяток грубым полотенцем. После этого обязательно надеть шерстяные носки. И все – она новый человек. Не то что мы! Утром глаза открыть не можем, вечером с ног валимся, а по ночам блуждаем. Это – ко мне. Павел рано ложится и рано встает.

Мне теперь иногда плохо спится, и, просыпаясь, я думаю о том, с чего нам с тобой начать. Я вполне согласна с твоим предложением обсуждать какой-то один определенный вопрос, но именно здесь и начинаются трудности. Мы думаем, смотрим, обучаем исходя из обстановки, собираем материал для размышлений и преподавания из ежечасных наблюдений.

Твое замечание не начинать с современного искусства наводит меня на предположение, что ты (как, видимо, и любой человек) хочешь иметь некое представление об истории искусства в его становлении, чтобы навести первичный порядок в хаосе форм. Вместе с тем мой основной принцип состоит в том, что учащийся «не учась», не работая самостоятельно, может бесстрашно нырнуть в этот хаос. Разобраться с историей искусств помог бы, к примеру, Хаузенштейн, у него много иллюстраций, и можно читать разные главы без всякой последовательности. Главное, что можно оттуда вынести, – это рассмотрение каждого стиля в отдельности, без выделения какой-то определенной эпохи. Любая эпоха содержит ровно столько же своеобразного, сколько и унаследованного от других, почерпнутого из иных источников; часто обнаруживаются совершенно неожиданные вещи, позволяющие выявить влияния или заимствования.

Можно, конечно, для собственного спокойствия изучить отличительные признаки разных стилей. С другой стороны, не обязательно рассматривать кажущийся примитивизм как начальный этап развития и, соответственно, его недооценивать и считать усложненность вершиной искусства и, соответственно, ее переоценивать.