Симона де Бовуар - Недоразумение в Москве

«Где я, кто я?»

Каждое утро, еще не открыв глаза, она узнавала свою кровать, свою комнату. Но иногда, уснув после обеда, испытывала при пробуждении эту детскую оторопь: почему я – это я? Как будто ее сознание, вынырнув из тьмы безымянным, не сразу решалось воплотиться. Ее удивляло – словно ребенка, когда он осознает себя как личность, – что она оказалась в своей собственной жизни, а не в другой: по какой случайности? Она могла не родиться – тогда не было бы и вопроса: «Я могла бы быть другой, но тогда эта другая задавалась бы вопросами о себе». Голова шла кругом от сознания случайности и одновременно необходимого совпадения со своей историей. Николь шестьдесят лет, она преподаватель на пенсии. На пенсии: ей с трудом в это верилось. Она вспоминала первую должность, первый класс, опавшие листья, хрустевшие под ногами в ту провинциальную осень. Тогда выход на пенсию, отделенный от нее промежутком времени вдвое большим – или почти, – чем тот, что она прожила, казался ей нереальным, как сама смерть. И вот он настал. Порой она с тоской вспоминала эту дверь, в которую ей больше не войти, натертый пол в коридорах, топот и смех, которых она уже никогда не услышит. Она пересекала и другие границы, но более размытые. Эта же была четкой, как железный занавес. «Я по другую сторону». Она встала, причесалась. Решительно, она набирает вес. Как раздражает, что нет весов. Половина шестого. Почему он еще не вернулся? Он же знает, как она ненавидит ждать.

Она ненавидела ждать, но, когда он появился, у нее так потеплело на сердце, что ожидание забылось.

– Мы не смогли найти такси. Шли пешком.

– Ничего страшного, – сказала она.

– Мы хорошо поработали, – сообщил Андре.

– И выпили несколько рюмок водки.

Она безошибочно подмечала этот чуть заплетающийся язык и слегка неуверенные движения, говорившие о том, что Андре немного выпил. Это еще не были отчетливые признаки: она называла их предпризнаками.

– У тебя предпризнаки, – добавила она.

– Я выпил немного водки, но никаких предпризнаков у меня нет.

Она не стала настаивать. Ей самой не хотелось портить ему удовольствие; но она боялась за его здоровье, давление было высоковато. Порой она просыпалась среди ночи: «Ему грозит рак легкого, инфаркт, кровоизлияние в мозг».

– Смотри, – не унимался Андре. – Безупречное равновесие.

Он обнял Машу за талию и закружил по комнате, напевая вальс. Странно было видеть его с другой женщиной: хоть у нее были его глаза, его подбородок, Николь порой забывала, что это его дочь. У Андре находились для нее слова, обольстительные улыбки, которые раньше, в молодости, он дарил Николь. Мало-помалу они перешли друг с другом на резковато-дружеский тон, их жесты стали почти грубыми – чья вина? Моя, конечно, подумала она с сожалением. Слишком хорошо воспитанная, слишком закрытая… почти зажатая. Это он сразу решил, что они перейдут на «ты», и иной раз избыток его нежности смущал ее. Мало-помалу она вернулась к своей былой сдержанности: старые супруги, воркующие, как голубки, – это было бы смешно. И все же в глубине души она ревновала его к близости с Машей и корила себя за то, что не сумела сохранить в отношениях с Андре ту нежную свежесть. Вновь взяла верх эта застарелая строгость, которую она так до конца и не изжила, потому что так до конца и не смирилась со своим уделом женщины. (А между тем, ни один мужчина не смог бы так хорошо, как Андре, помочь ей к нему приспособиться.)

– Вы любите танцевать? – спросила она.

– С хорошим танцором да, обожаю.

– А я так и не научилась.

– Да ну? Почему же?

– Потому что ведет кавалер: в молодости я была глупа. А потом стало слишком поздно.

– А я люблю, когда меня ведут, – сказала Маша. – Так я отдыхаю.

– При условии, что вас ведут туда, куда вы хотите, – ответила Николь, улыбаясь ей с симпатией.

Она редко симпатизировала женщинам. Своим ученицам – да: дети, подростки, можно было надеяться, что они не будут похожи на старших. Но взрослые! Молодые все похожи на Ирен; они с показным усердием «были женщинами», как будто женщина – это профессия! Те, что постарше, возвращали Николь к ее детским бунтам, напоминая ей мать. «Девочка не может». Ей не быть ни путешественником, ни летчиком, ни капитаном дальнего плавания. Девочка. Муслин, органди, слишком ласковые мамины руки, мягкое тесто ее объятий, ее духи, которые липли к моей коже. Мать мечтала, что у Николь будет богатый муж, а еще меха и жемчуга. И началась борьба. «Девочка может». Она продолжила учебу, поклявшись себе пойти наперекор своей судьбе: она напишет потрясающую диссертацию, получит кафедру в Сорбонне, она всем докажет, что женский мозг не хуже мужского. Ничего этого не случилось. Она преподавала и была активисткой феминистских движений. Но, как и другие – те самые другие, которых она не любила, – она отдала себя на съедение мужу, сыну, семье. Вот Маша наверняка никому не даст себя съесть. Однако ей вполне комфортно быть женщиной: наверно, потому, что она с пятнадцати лет живет в стране, где у женщин нет комплекса неполноценности. Маша им явно не страдала.

– Кто кого ведет ужинать, куда и в котором часу? – спросила Николь.

– Я заказала столик на семь тридцать в «Баку», – сказала Маша. – Вполне успеем до этого прогуляться. Сейчас хорошее время.

– Идемте прогуляемся, – согласилась Николь.

Плохое настроение прошло. Андре приехал сюда повидать Машу: естественно, что он старается проводить с ней как можно больше времени. Она весело предвкушала вечер, который они проведут втроем.

Гостиница, в которой они остановились в Ленинграде, очаровала Андре. Длинные коридоры, в которые выходили жемчужно-серые двери с овальным стеклом наверху, обрамленным фестонами в стиле рококо и затянутым шелковой занавесочкой, на разных этажах – розовой, зеленой или голубой. В номере – альков, скрытый занавеской, и трогательная допотопная мебель: тяжелый письменный стол под мрамор, черный кожаный диван, столик, покрытый скатертью с бахромой. Люстры с хрустальными подвесками освещали обеденный зал, где полуголая мраморная девушка поправляла – или снимала? – платье с лукавой улыбкой.

– Обслуживают так же медленно, как в Москве! – заметила Николь. – К счастью, оркестр не слишком грохочет.

– Да уж, они не торопятся, – согласился Андре, провожая глазами официанта, подошедшего к сервировочному столику; он поставил на него стакан, да так и остался стоять, созерцая его с задумчивым видом. Все двигались неуверенно и как-то беспорядочно, должно быть, выводя из себя спешащих клиентов. Строители, землекопы, которых они видели на улицах, служащие, продавцы в магазинах производили то же впечатление наплевательства. А между тем, эта страна не была населена лентяями: иначе они не добились бы в некоторых областях таких поразительных успехов. Наверно, ученые и инженеры, получая другое образование, отличались иным менталитетом.