Чарльз Мартин - Когда поют сверчки

– Лимона-а-а-ад! Лимона-а-а-ад! Покупайте лимона-а-ад, пятьдесят центов за порцию!

Ее лимонадный «ларек» выглядел довольно крепким и носил следы долгой жизни, хотя явно был сколочен на скорую руку. Прилавок из полулиста дюймовой фанеры опирался на столбики четыре на четыре; два столба повыше, но более тонких, поддерживали вторые пол-листа, служившие навесом. Между столбами был натянут самодельный же транспарант лимонного цвета с надписью крупными печатными буквами: «Лимонад, 1 стакан – 50 центов. Последующие порции – бесплатно!» Но в первую очередь в глаза бросалось не это трогательное в своей безыскусности рекламное объявление, не прилавок, не желтый контейнер-охладитель «И́глу» и даже не сама девочка. Настоящим центром этой незамысловатой композиции была стоявшая под прилавком пятигаллонная пластиковая бутыль из-под питьевой воды. Мне пришло в голову, что это ее – девочки – личный колодец или источник, куда каждый мог бросить монету и загадать желание. И похоже, весь город, беззвучно шепча под нос нечто свое сокровенное, ссыпа́л в бутыль крупные и мелкие купюры и завалявшуюся в карманах мелочь.

Остановившись на углу, я смотрел, как пожилая женщина с кружевным зонтиком пересекла Главную улицу и опустила два четвертака в пенопластовую чашку, стоявшую на прилавке.

– Спасибо, Энни, – прошелестела она, принимая из протянутых к ней рук девочки пластиковый стакан с лимонадом.

– Не за что, мисс Блейкли. У вас очень красивый зонтик! – Легкий ветерок, пронесшийся вдоль тротуара, шевельнул желтые ленты на спине девочки и донес до меня ее чистый, ангельский голосок.

Мисс Блейкли втянула сквозь зубы воздух и спросила:

– Как ты себя чувствуешь, детка? Лучше?

Девочка посмотрела на нее из-под полей шляпы.

– Да, мэм. Конечно.

Мисс Блейкли поднесла стакан к губам и, запрокинув голову, стала пить, а девочка повернулась и стала смотреть вдоль тротуара.

– Лимона-а-а-ад! Пятьдесят центов за порцию! – Ее южный выговор звучал очень приятно – мягко, чуть хрипловато. Так могла бы произносить слова только такая малышка, и потому ее голос невольно привлекал внимание, как фейерверк на Четвертое июля.

Что произошло дальше, я разобрал не совсем хорошо, но мне показалось, после того как мисс Блейкли вернула пустой стакан на прилавок, она опустила в прозрачную пластиковую бутыль двадцатидолларовую купюру.

Ничего себе лимонад!

Похоже, девочка зарабатывала деньги быстрее, чем казначейство успевало печатать их. В бутылке я разглядел целую гору банкнот разного достоинства, однако никто из покупателей, кажется, не переживал из-за того, что вся эта куча наличных может внезапно «отрастить ноги», а меньше всех беспокоилась сама маленькая продавщица. Что все это означает, спросил я себя. Кроме рекламного транспаранта между двумя столбиками на киоске не было никаких надписей или листовок, которые что-то бы объясняли. По-видимому, в этом просто не было необходимости. Так часто бывает в небольших городках: все и так всё знают, и никому не требуется дополнительных объяснений. То есть никому, кроме меня…

Сегодня утром – немного раньше, чем я оказался в городке, – мы с моим соседом и другом Чарли (помимо всего прочего, он приходится мне шурином и живет совсем рядом – на противоположном берегу узкого залива, который легко преодолеть вплавь, что мы частенько и делаем) шлифовали махагоновый корпус и стлани «Гриветты» 1947 года, когда у нас неожиданно вышла мелкая наждачка, да и рангоутного лака осталось совсем чуть-чуть. Мы бросили монету, я проиграл, поэтому именно мне пришлось ехать в город, пока Чарли удил с причала рыбу и пронзительно свистел вслед облаченным в микроскопические бикини девушкам, проносящимся мимо на ревущих гидроциклах. Вообще-то Чарли почти никуда не ездит, но в нем очень силен соревновательный дух – потому-то он и настоял, чтобы мы бросали жребий. Как уже говорилось, я проиграл.

Сегодняшняя моя поездка была необычной – по времени. Я редко бываю в городе утром или днем, когда на улицах полно людей, идущих на работу или с работы. Откровенно говоря, я предпочитаю вообще в город не ездить. Как правило, я объезжаю административный центр нашего округа десятой дорогой, предпочитая соседние поселки, да и магазины, в которых я приобретаю продукты, инструменты и другие необходимые мелочи, я стараюсь менять каждые пару месяцев. В окрестностях Клейтона нет ни одного магазинчика, ни одной лавки, где меня считали бы постоянным клиентом.

Но если я все-таки попадаю в город, то стараюсь делать это минут за пятнадцать до того, как магазины начнут закрываться. Одеваюсь я как большинство местных жителей – в выгоревшие, застиранные джинсы, старенькую ковбойку и бейсбольную кепочку с рекламой какой-нибудь крупной компании, производящей электроинструменты или строительную технику. Обычно я оставляю машину позади магазина, натягиваю козырек бейсболки пониже, поднимаю воротник, а смотреть стараюсь себе под ноги, а не на окружающих. Невидимкой я проскальзываю в магазин, покупаю что нужно и снова выскальзываю на улицу, так что никто меня не запоминает и едва ли замечает. Чарли называет это «невидимым шопингом». Я называю это образом жизни.

Отошедший от дел промышленник из Мейкона нанял нас с Чарли, чтобы мы привели в порядок его винтажную «Гриветту» 1947 года выпуска, подготовив ее для участия в десятом юбилейном Шоу классических и антикварных катеров, которое проходит на озере Бертон каждый год. До шоу оставался еще почти месяц. Мы с Чарли уже дважды участвовали в этом событии, и теперь, чтобы оставить позади мастеров из лодочной мастерской в Блу-Ридже, нам была необходима наждачная бумага. С «Гриветтой» мы возились уже десять месяцев и почти закончили, однако, прежде чем гнать моторку к заказчику, нам предстояло подсоединить трансмиссию и покрыть деревянные части восемью слоями рангоутного лака. Только после этого «Гриветта» смогла бы выйти на воду.

Чувствуя, как от любопытства у меня пересохло во рту, я пересек улицу и бросил в пенопластовый лоток пятьдесят центов. Девочка с силой нажала на поршень крана, отчего костяшки ее пальцев побелели, а рука задрожала, но все же нацедила мне полный стакан свежего лимонада, в котором плавала мякоть и не до конца растворившиеся крупинки сахара.

– Спасибо, – сказал я вежливо.

– Меня зовут Энни, – ответила девочка и, отставив ножку назад, присела в неуклюжем реверансе, глядя на меня снизу вверх из-под полей шляпы, что сразу сделало ее похожей на подсолнух. – Энни Стивенс.

Я взял стакан в другую руку, щелкнул каблуками и продекламировал из Шекспира, слегка изменив слова:

– Спасибо, я как раз озяб, и на́ сердце тоска…