Энтони Дорр - Собиратель ракушек

Доротея, вся в поту, сидит у себя в комнате. Кожей чувствует, как небо грозится ее похоронить.

На пороге стоит отец. Под мышками у него темные круги. Он перестал их замечать, когда махал метлой. Но теперь-то ее папа – судостроитель.

Приветик, Доротея.

Ужас как жарко, папа.

Что ж поделаешь, надо переждать.

Неужели нельзя добиться, чтобы она открыла окно? Хотя бы на один вечер. Мне же не уснуть. Я изжарюсь в этом спальном мешке.

Прямо не знаю, Доротея.

Ну пожалуйста, пап. Такая жарища.

Может, дверь оставим открытой?

Окно, пап. Мама уже спит. Она и не узнает. Всего-то на одну ночь.

Отец вздыхает. Сутулится. Уходит за отверткой. Бесшумно выкручивает болты.

Парня нигде нет.

Обливаясь потом, Доротея таится за пределами светового круга. К коленям липнут сосновые иглы. Тучей вьются комары, садятся на лицо и руки, кусаются. Она давит их на коже. Дым от костра поднимается в безветренное небо. Доротея задерживает дыхание, да так долго, что перед глазами все плывет, а в груди колет. Она еще раз обводит глазами зыбкие лица – оранжевые от огня лица ребят, собравшихся у костра на мысу Харпсуэлл-Пойнт. Знакомого лица среди них не видно. Парень исчез.

Кружным путем Доротея направляется к оконечности мыса; это место она теперь знает как свои пять пальцев: и маленькие тайные гроты, и глубокую заводь, где однажды утром видела белого омара. И всеми этими тайнами, как считает Дороти, она обязана тому парню. Она уверена – здесь-то найти его не составит труда: он будет рыбачить и посмеиваться, что она даже в самую жаркую ночь и то пришла в свитере. Он будет там, он покажет ей, что такое море. Снимет груз, который сам же оставил у нее на душе.

На мысу его тоже нет.

Она возвращается и выходит прямо к костру, четырнадцатилетняя девочка, решительная и сильная. Местные ребята поворачиваются к ней. Так и жгут взглядами, она это чувствует. От дыма щиплет глаза. Доротея произносит его имя.

Уехал он, сообщает кто-то один.

Все глазеют на нее, потом отворачиваются. И смотрят на костер.

Уехал к себе в Бостон. На той неделе. Всей семьей отчалили. Дачники.

Доротея уходит. Бредет, как слепая; подлесок царапает лицо. Споткнувшись, она падает на мокрую траву. Коленки грязные, облеплены травой, расцарапаны в кровь. Поникшая, выходит на незнакомую гравийную тропу. Минует подъездные дорожки, чей-то дом, где окна светятся телевизионной синевой. Вот тявкнула собака. Ухнула сова. Доротея продолжает путь вдоль асфальтового шоссе. Оставляет позади лесопилку. Чувствует, что заблудилась. Внутренне холодеет; небо давит нестерпимо.

Босая, идет нога за ногу, а дальше пускается бегом и не может согреться, и уже не знает, в какой стороне океан. Уходит на милю вперед, если не больше. Гравийную тропу сменяет обычный тротуар. Дрожа, она садится и не двигается с места. Так проходит час, другой. Небо озаряется розовым. По шоссе дребезжит грузовик: на крыльях вмятины, одна фара не горит. Очкарик-водитель притормаживает, высовывается в окно, открывает дверь. Забравшись в кабину, Доротея просит подбросить ее до металлургического завода.

Он высаживает ее у проходной. Царапины на грязных ногах побагровели, волосы сбились в лохмы. Мимо спешат рабочие в касках, у каждого в руке коробка с едой; шурша резиной по гравию, подкатывает «мерседес» с тонированными стеклами. Доротея, затесавшись в толпу рабочих, проникает на территорию. Видит вывеску: АДМИНИСТРАЦИЯ. В будке сидит толстяк с жетоном. У него за спиной огромный ангар из гофрированного железа, дальше – застывший подъемный кран. Баржа, груженная дренажными трубами.

Доротея стучится в окошко; толстяк поднимает голову от конторской доски с зажимом для бумаг.

Мой отец, говорит она. Сантьяго Сан-Хуан. Обед забыл. Я принесла, хочу ему отдать.

Сдвинув очки на лоб, толстяк изучает незнакомую девочку с израненными коричневыми ступнями. И с трясущимися пальцами. Сверяется с закрепленными на доске списками. Переворачивает листы. Пробегает взглядом учетные карточки.

Как, говоришь, его фамилия?

Сан-Хуан.

Толстяк долго сверлит ее взглядом. Потом возвращается к своим бумагам. И повторяет: Сан-Хуан. Да, есть такой. Док «си-четыре». Вон там, сзади.

Она идет по указателям «С4» и оказывается на бетонном пирсе, где замер, свесив стрелу, подъемный кран, стиснутый высокими штабелями контейнеров. Со свернутыми чертежами под мышкой мимо шагают инженеры в костюмах, при галстуках и в защитных касках. Сигналя, подъезжает автопогрузчик; водитель косится на нее с неприязнью.

Доротея находит отца на краю пирса, где над мутной речной водой громоздится синий мусорный контейнер. Течение подбрасывает пластиковые стаканчики. Над контейнером, хлопая серо-белыми крыльями, горланят чайки. Папа одет в засаленный бежевый комбинезон. В руках у него метла. Он лениво гоняет ею чаек. Чайки с криком норовят нагадить ему на голову.

Обернувшись, он видит дочку. Встречается с ней взглядом. И отводит глаза.

Доротея.

Папа. Все это время. Месяц за месяцем. Ты говорил, что строишь корабли.

Больше она ничего не может выдавить. Дрожит от холода. Но не уходит. Отец опирается на метлу. Смотрит вместе с дочерью, как река сливается с морем. Доротею бьет озноб, отец обнимает дочку за плечи, но ее все равно трясет.

На горизонте появляется эсминец. Его, молчаливого серого левиафана, тащит за собой буксир, напряженно стуча двигателями; Доротея уже различает цифры на серых боках и палубные орудия, с виду такие мирные, чистые. Корпус – величиной с многоэтажный дом; непонятно, как она могла поверить, что отцу по силам охватить такую громаду? А кому вообще по силам охватить такую громаду?

Доротея не может согреться. Не может отделаться от озноба и мучается дурнотой. Весь день лежит в спальном мешке. Удилище прислонено к стенке. Смотреть на него нет сил. В ушах шумит океан, от этого ей совсем тошно. От вращения земного шара ей тошно. Где-то между ног возникает ледяной холод, который ползет по бедрам и поднимается до самой шеи. Сколько может, она задерживает дыхание, с каждым разом получается все дольше, перед глазами плывут круги, а потом какой-то рубильник, над которым она не властна, переключается сам по себе, воздух вырывается из легких, а затем врывается обратно, и зрение становится чуть более четким.

Свернувшись калачиком в спальном мешке, она дрожит и грезит, чтобы поскорей пришла зима. Чтобы цементная серость моря и горизонта похоронила солнце, не дав ему взойти. Чтобы ночи стали по-зимнему долгими. Чтобы заблестели звезды, словно кончики стальных крючков. Чтобы под босыми ногами заскрипел снег. В своих грезах она сидит на самой оконечности мыса Харпсуэлл-Пойнт и смотрит, как ветер гонит по воде барашки. Того парня нигде нет. Никого нигде нет – ни птицы, ни рыбы. Вся рыба ушла, покинула реку, косяками устремилась в разливающееся море. И океан, и река опустели. Камни освободились от моллюсков-блюдечек, от морских желудей, от водорослей. Леска хищно, не хуже толстой веревки или колец паутины, стягивает ее лодыжки. А сама она превращается в рыбешку, что угодила в сети. Превращается в родного отца. Чей мир нещадно запутан.