Юрий Поляков - Любовь в эпоху перемен

— Надо возвращаться. Пора! Пора!

Разговор пошел такой интересный, острый, настоящий, что Скорятин попросил разрешения и включил диктофон, чтобы сделать интервью со скандальным Эдичкой. Несмотря на гласность, темы и персоны все еще надо было согласовывать, и он с утра, страдая головной болью, помчался в корпункт: на казенный звонок кровные франки тратить не хотелось. Генриетта, дальняя родственница Исидора, ответила: шеф уехал на недельку подлечить нервы. Спецкор взял ответственность на себя и попал в точку: грандиозный успех. Лимонова сразу пригласили навестить Родину, опрометчиво покинутую много лет назад. Платье Гена тоже купил на свой страх и риск, и тоже не ошибся: оно сидело на Марине безукоризненно, подчеркивая подтянутое изобилие ее шоколадного тела. Жена, хоть и поморщилась, заметив пакет от «Тати», но отблагодарила мужа нежной постельной новизной.

Через год легкопёрый Лимонов издал очередной роман. Там имелся эпизодический персонаж — убогий советский журналист по фамилии Курятин, удивительная свинья и редкий дурак, норовивший напиться за чужой счет и городивший такую запредельную чушь, что совестно было читать…

— К вам Солов! — по селектору сообщила Ольга.

— Я же просил…

— Сказала. Он торопится.

Поэт Миша Солов, развязный сорокалетний детина с пузом навыкат, вошел в кабинет главного по-свойски, разве что дверь ногой не открыл. Он был бессовестно толст, но не как матерый мужик, злоупотребляющий пивом, нет, стихотворец скорее напоминал ребенка, до безобразия раскормленного безумной мамашей. Одевался Миша по-военному: носил пятнистый комбинезон, подпоясанный офицерским ремнем, высокие армейские бутсы, а на боку висела брезентовая сумка от противогаза. Скорятин оттянул срочную по полной, и его злила непонятная страсть к обмундированию чмошника, откосившего от армии. К тому же все касавшееся боевой мощи державы вызывало в Мише ветхозаветное раздражение.

Солова нашел и притащил в газету Шабельский, тоскуя после смерти Шаронова. На одной из планерок он гордо представил коллективу юного толстяка:

— Знакомьтесь, Михаил Семенович Солов — лучший современный поэт. После Бродского и бедного Вени. Теперь у нас снова есть свой гений!

Гений вел себя с надменной независимостью и передвигался по редакции как вышедший на прогулку памятник. Заданий не признавал, появлялся и исчезал по собственному усмотрению, темы выбирал себе сам, не выносил ни малейшей критики, предпочитал перелицовывать классику, подгоняя ее к злобе, а то и к ненависти дня.

Едва Исидора погнали, Гена, приняв хозяйство, хотел избавиться от унаследованного «гения», но Кошмарик узнал и предупредил: «Не трогай! Пусть рифмует». По слухам, хозяин иногда звонил Мише и подсказывал темы, а тот, несмотря на сварливый нрав, с готовностью принимал советы.

— Тебе чего? — спросил главный редактор, нарочно не сразу оторвавшись от полосы и стараясь не смотреть на немытые кудри пиита.

— Есть текст! — объявил Миша.

— Как называется?

— «Я помню черное мгновенье…»

— Прочти!

Солов нехотя достал из противогазной сумки планшет новейшей модели, ткнул нечистым ногтем в экран, нашел нужный файл, напружился и, тряся двойным подбородком, завыл:

Закончив, Солов несколько мгновений благоговейно молчал, ловя эхо своих строк, уносящихся, надо понимать, на вечное хранение в алмазный фонд ноосферы. Потом небрежно спросил:

— Ну, как тебе?

— Ничего. Но вроде Сатана мужского рода?

— Это я специально, чтобы обиднее было. Он же себя альфа-самцом воображает.

— Не поймут.

— Ты недооцениваешь нашего читателя. Он гораздо умней… — поэт не договорил, но полностью фраза звучала бы так: «Он гораздо умнее тебя, козла, не достойного мизинца левой ноги великого Исидора».

Миша не принял воцарение Скорятина, считал это реваншем «лабазников», но прежде все-таки сдерживался, а в последнее время буквально оборзел: на планерках хихикал, перебивал, дерзил и смотрел на шефа как прозектор на невостребованный труп.

— Без говна никак нельзя? — сдерживая гнев, спросил Гена.

— Нельзя. Для бомбы нужна экспрессия!

— А ты думаешь, газета — это бомбардировщик?

— Да, бомбардировщик. С напалмом.

— Почему тогда не с атомной бомбой? Ладно. Возьму, но без говна!

— Только с говном. Отнесу в «Новую газету».

— Неси!

— Леониду Даниловичу понравилось.

— Ладно. В следующий номер.

— Можно и с колес. Страна ждет.

— Обождет. Нет места.

— На шестой дырка.

— Какая дырка?

— Ты же снял «Мумию».

— Ах да… Хорошо. Отдай Дочкину. Но вместо говна пусть будет дерьмо.

— Рифма пропадет.

— Найди другую. Ты же поэт, а не я…

— Денег стоит!

— Дарю: «тюрьма — дерьма».

— «Тюрьма — дерьма»? Неплохо. Как грустна наша Россия! — улыбнулся гений белыми американскими зубами.

Когда-то Чикагский фонд «Честная пресса», поощряя свободу слова, выделил средства, чтобы честнейшим журналистам бесплатно протезировать челюсти в московской клинике мировой стоматологической сети «Супердент». Первым в «Мымре» этого счастья удостоился Веня Шаронов. Неделю он ходил по редакции, одаривая коллег фаянсовой улыбкой и декламируя сочиненные на случай стихи:

Вскоре Веня по пьяни выпал из автобуса и уронил заветную челюсть в сугроб. На другой день по его отчаянному зову на место утраты пришла вся редакция — искать потерю, но рано утром уборочная машина загребла весь снег железными ручищами. Веня был безутешен, ибо жена Лида предупредила: не найдешь — прибью.

— Сумку с противогазом носят на другом боку, — вдогонку бросил Скорятин.

— Мне так нравится.

— А Пушкин тебе нравится?

— Местами.

— Тогда ознакомься и впредь проверяй цитаты! — главный редактор протянул поэту письмо буквоеда Черемисова.