Юрий Поляков - Любовь в эпоху перемен

— Слушаю, Геннадий Павлович!

— Оль, я бы пожевал чего-нибудь…

— Ясненько. Чай или кофе?

— Чай. Зеленый.

Возле флигеля, под цветущей яблоней, сидел Вехов и сам с собой играл в дорожные шахматы. Крошечные черно-белые фигурки со штырьками втыкались в отверстия на доске, и никакая тряска в пути не могла помешать партии. Очень удобно! Бледное лицо правдоискателя было озарено чистой шахматной мыслью. Рядом с ним, на скамейке, лежал газетный сверток, перетянутый шпагатом.

— Вы ко мне? — глуповато спросил журналист.

— К вам… — вскинулся книголюб.

— И давно ждете?

— С вечера.

— Не понял.

— Значит, все это — правда?

— Что — правда?

— Водка, баня, голые комсомолки и прочие номенклатурные радости. Дешево же покупаются «золотые перья»!

— Что за чушь! Я попал под ливень. Пришлось ночевать у знакомых…

В доказательство он развернул плечи, хрустнув затвердевшей замшевой курткой.

— Шучу, шутка юмора, — на лице Вехова появилась перевернутая улыбка. — Да мне и не важно. Сам ненавижу, когда лезут в личную жизнь. Ах, она совсем еще девочка! Ах, как вам не стыдно! Стыд — часть удовольствия. Но не в этом дело. Вчера нам так и не удалось поговорить. Геннадий Павлович, у вас, надеюсь, найдется для меня десять минут? Вы ведь по моему письму сюда приехали?

— Отчасти.

— И Болотина, конечно, сказала вам, что я ворую у нее книги?

— А вы не воруете?

— Нет. Честное благородное слово.

— И книги, значит, не пропадают?

— Пропадали. Но клуб «Гласность» к пропаже отношения не имеет.

— А вы лично?

— К сожалению, имею. — Вехов виновато вздохнул.

— Можно поподробнее?

— «А из зала мне кричат: “Давай подробности!”», — кивнул правдолюб. — В библиотеке отличный КОД…

— Какой кот?

— КОД. Фонд книг ограниченного доступа.

— Ах, ну да…

— До революции Тихославль славился своей публичкой. Благотворители денег не жалели, особенно купец Стожаров. Он еще и богадельню построил. Там теперь санэпидемстанция. Маркел Сысоев его лично расстрелял у Троицы. Был у нас такой чекист с горячей головой. Чуть что — за наган, как Нагульнов.

— Слышал.

— Библиотека у нас роскошная! При большевиках сюда книги телегами свозили из усадеб. Мужики-то себе в избы мебель тащили, посуду, картинки с голыми нимфами. Рояль могли упереть для форсу, а книги без надобности, разве на самокрутки. Странный у нас народ, не находите?

— Нахожу.

— Потом, когда по списку Крупской фонды чистили, вредные издания здесь почему-то не уничтожили, а в подвале сложили. Предрик у нас был добрый: храмы не взрывал, книги не жёг, людей из ГПУ вытаскивал, семенной хлеб крестьянам возвращал, если чоновцы лишнее отбирали…

— Это тот, который со Сталиным под Царицыном воевал?

— И это уже знаете? Профессионал! Он и от Маркела город избавил. Пробился на прием к Сталину, вернулся, вызвал Сысоя в райком и при всех партбилет отобрал. А без партбилета долго тогда не жили, как без печени. Ну не важно…

— А что же важно?

— Важно то, что у нас в Тихославле есть такие книжки, каких и в Ленинке не добудешь. Улавливаете?

— Нет, пока не улавливаю.

— Ладно, придется со всеми подробностями. У моего брата доступ к ксероксу. По работе. Не знаю, как у вас в Москве, а у нас эта штука еще в редкость. Я ему отдаю книги, а он, когда ночью дежурит, копирует. Брат ксерит, а я отвожу… Нет, сначала переплетаю. Люблю это дело. Переплести редкую книгу такое же удовольствие, как одеть красивую женщину…

— Да вы поэт! А книги, значит, из КОДа берете?

— Да. Понемногу. На одну ночь. Утром они уже на полке стоят.

— Для себя ксерите?

— Не совсем. Излишки сдаю народу. В Москве, на Кузнецком. Езжу в первопрестольную пару раз в месяц.

— И хорошо идут?

— Неплохо. «Заратустру» недавно за пятнашку сдал. Ренан по десятке ушел. Арцыбашева хорошо берут, но особенно Каменского…

— Каменского? Странно. Его же в «Библиотеке поэта» недавно издали.

— Нет, не Василия, не футуриста, а Анатолия Каменского. Декадентская эротика. Наш ответ Мопассану и Ренье.

— Вы что заканчивали?

— Ромгерм. В Ярославле.

— А кем работаете?

— Дворником, разумеется. Очень удобно: утром метлой помахал — и весь день свободен. Служебную комнату дали. Там и переплетаю. А что еще нормальному человеку в этой стране делать, чтобы не замараться? Только и остается — книжки читать да девушек любить.

— Но ведь книги-то пропали?

— Накладка вышла. Брат пакет в автобусе забыл.

— Как забыл?

— Просто. А как Достоевский «Бедных людей» у извозчика забыл?

— Ему, кажется, вернули?

— А Косте не вернули.

— Ну и повинитесь, заплатите штраф. Книги-то, небось, копейки, по инвентаризации, стоят?

— Не могу. Одного человечка сильно подставлю.

— …который вам эти книги выносит из фонда?

— Да. А Болотина и посадить может. Самодержица! Раздавит девчонку и не заметит.

— Какую девчонку?

Вехов вздохнул, нагнулся, поднял с дорожки камешек, шагнул к высокому библиотечному окну и привычно бросил в стекло. Вернувшись, он улыбнулся и по-ленински прокартавил:

— Конспир-рация, батенька. А вот объясните мне, Геннадий Павлович! Я вчера вас внимательно слушал, и вы показались мне человеком мыслящим…

— Спасибо.

— Не за что. Скажите, может быть, это все напрасно?

— Что именно?

— Ну, эти… перестройка, гласность, ускорение… больше социализма… вперед к Ленину… цивилизованные кооператоры…

— А вы разве не хотите, чтобы все изменилось?

— Это возможно?

— Думаю, возможно, если не отступим и не оступимся, — Скорятин ввернул любимую фразочку Исидора и брезгливо поежился.

«Бриковщина какая-то!»

— А вот я думаю: нет! — повертел головой книгоноша. — Можно, наверное, завалить прилавки колбасой и винищем, как в вашем Париже, набить полки книгами, а вешалки — тряпьем. Но куда вы денете этот убогий народ с его рабской историей? Сначала под варягами кряхтели, потом — под хазарами, триста лет — под татарами. Едва выкарабкались из-под чужой задницы, пожалуйте в крепостные! И еще триста лет. Царь-батюшка освободил, так ему на радостях бомбой ноги оторвали и под коммуняк легли. Свобода нашему народу-уроду нужна только для того, чтобы не мешали выбрать новое ярмо. Понимаете, у нас обмен веществ рабский. Мы на воле чувствуем себя, как цепной пес без будки…

Гена слушал Вехова, смотрел на его желчно-вдохновенное лицо и дивился. Сам не в восторге от доставшегося ему Отечества, он напрягался, если кто-то при нем слишком уж измывался над страной. Иногда, утратив осторожность, даже схлестывался с мымринскими «отказниками», хотя оспаривать их веселое инородческое презрение было трудно: ты кипишь, а они похохатывают. «Чужая кила́ всегда весела!» — как говорила бабушка Марфуша. Но Вехов — это другое: тут не смешливое отчуждение, а нутряная, кровная ненависть, которая воспаляется только меж родней и доводит до отцеубийства…