Дина Рубина - Коксинель (сборник)

Ритм все убыстрялся, Альфонсо хмурился и как-то странно зловеще улыбался, словно мстил танцовщице, все увеличивая обороты танца. Волны звуков – арпеджио, тремоло, внезапные переборы струны одним пальцем он обрывал резким резонирующим звуком. Вдруг начинал постукивать по корпусу гитары костяшками пальцев, продлевая невыносимый вакуум чувств, накаляя воздух пустотой ожидания, и вновь обрушивал волну за волной арпеджио – мучительно скользил от ноты к ноте и вновь возвращался к центральной фигуре.

Это было похоже на ритуальные заклинания. Я видела незримую связь между их руками, казалось, что руки их переговариваются – то ластятся друг к другу, то друг друга отталкивают.

Совершенно зачарованная, стояла я, мучительно пытаясь охватить зрением их обоих – они и вправду были одним целым и – боже мой! – вопреки всему, что я о них знала, не могли не любить друг друга.

Равномерно вздымающееся дыхание танца напомнило мне ход корабля, преодолевающего тяжелый бег волн, мощно и неуклонно рассекающего их, ход корабля, на носу которого плывет резная деревянная дева Мария, лицо которой отнюдь не напоминало узкое смуглое лицо Брурии.

Да, вот это: был некто третий в сосредоточенном безумии танца, некто третий, невидимый, стоял между этими двумя исполнителями, не давая ни на мгновение забыть о своем существовании.

Меня тронули за рукав, я обернулась: рядом стоял Люсио. Он крикнул на сцену: «Оле! Оле!» – и принялся выстукивать ритм ладонями. Потом поставил ногу на нижнюю ступеньку и стал отхлопывать ритм рукой по колену. Лицо у него было странно неподвижным, напряженным. Почти таким же напряженным, как лицо Брурии.

– Правда, здорово? – спросила я, почему-то волнуясь.

– Неплохо, – кивнул он.

– Я не знала, что Альфонсо так хорошо играет на гитаре.

– Он способный, – ответил Люсио, и мы замолчали.

Вокруг многие уже хлопали и выкрикивали: «Оле! Оле!»

Брурия металась, замирала, вскидывала руки обручем над головой… Альфонсо скалился в улыбке, Люсио тяжело глядел на них обоих – и вдруг от этих троих на меня пахнуло застарелой, спертой ненавистью. Я даже подумала: «смерть» – именно этим словом. Музыка обнажила ненависть, содрала покровы со старой раны.

Вдруг Люсио запрыгнул на сцену и, взяв из рук Альфонса гитару, запел – сначала без аккомпанемента, потом изредка отбивая по струнам ритм горловой тягучей мелодии.

Он даже не пел ее – выговаривал хриплым шершавым голосом, в котором словно пересыпалась мелкая галька. И движения танцовщицы изменились: она застывала, приподняв плечи, прислушивалась, предугадывала следующий удар по струнам и – метнувшись в сторону, взорвавшись дробными ударами каблучков, плеснув юбками, – застывала.

…Когда они спрыгнули со сцены, все захлопали, одобрительно засвистели, и Давид врубил динамики на полную мощь – над площадью Матнаса разносились песни известных израильских певцов.

Мимо меня быстро прошли Брурия и Альфонсо.

– Сейчас! – услышала я ее надрывный голос. – Ты объявишь это всем сейчас, иначе – я не знаю, что я сделаю!

Он огрызнулся по-испански длинной нервной фразой. Судя по всему, он был чертовски зол. Брурия подалась к нему, повисла на локте, и, всплеснув рукой, словно отряхиваясь от женщины, Альфонсо закончил в бешенстве:

– …и выставить нас обоих на посмешище!..

Собственно, до объявленного пуримшпиля оставалось еще полчаса, мне нечего было делать на площади. Я зашла в лобби Матнаса, где Люсио давал своим артистам последние наставления.

– О чем эта песня, что ты пел? – спросила я его.

Он отмахнулся:

– Старая песня, про любовь, про измену.

– Переведи! – попросила я.

Он нацеплял на долговязого подростка парик и бороду Мордехая.

– А ну, пригнись, длинный! – приказал он, и парень послушно присел на корточки.

– Песня? – спросил Люсио. – Ну смотри, она ему изменила, он ее, конечно, убил. Но забыть не может. Мечтает забыть ее лицо – и ничего с собой поделать не может: только закрывает глаза – ее лицо перед ним, как живое, прелестное юное лицо…

– Ничего себе, – сказал длинный. – Он же ее убил, и он же ее любит, ничего себе штучки.

– А ты думал, – проворчал Люсио, – как у вас сейчас: с тем переспала, с этим переспала, потом все дружно идут в кино, где она встречает третьего, который ей по-настоящему нравится.

Тоненькая девочка лет четырнадцати в костюме царицы Эстер подбежала к нам.

– Люсио, может, мне надставить грудь? – волнуясь, спросила она.

Люсио, завязывая на штрипках бороду Мордехая, хмуро взглянул на девушку.

– С чего ты взяла, что Эстер была дойной коровой? – буркнул он.

Девочка обиделась.

– А чем же она завоевала Ахашвероша?

– Высоким айкью, дорогая! – сказал Мордехай и заржал.

– Заткнись, тебя не спрашивают!

– Ладно, – сказал Люсио, – у вас есть двадцать минут, расслабьтесь, повторите роли.

Появилась Таисья – роскошная, великодушная после вчерашней победы. Налетела на меня, сграбастала в объятия.

– Милка моя! – воскликнула она. – Не тушуйся, все будет хорошо. Я, знаешь, все отменила!

И опять я взволновалась, с надеждой подумав, что, может быть, Таисья отменила наши увольнения и я в следующем месяце опять получу свои жалкие, но благословенные две тысячи шекелей…

– Отменила все на фиг вообще! – бесшабашно воскликнула она тоном, каким Господь мог бы сообщить своим серафимам об отмене сотворенного им на прошлой неделе мироздания.

– А конкретно? – осторожно спросила я.

– Ну подумай, дурья башка: на черта мне этот консерваторион, я в него и так пятнадцать лет жизни вбухала! До пенсии на этих обезьян бесхвостых хрячить? К черту!

– А… что же теперь?

– Да вот, думаю, не открыть ли нам с тобой эксклюзивное агентство по прокату артистов?

– Прокату кого? – тупо переспросила я.

– Ну, всей этой шоблы – музыкантов, артистов, писателей…

– …жонглеров, фокусников, фигляров, игрецов… – пробормотала я.

Таисья заглянула мне в лицо, ласково похлопала ладонью по щеке:

– Ну, именно!.. Сейчас люди знаешь какую капусту на этом рубят! Соглашайся, милок. Ты у меня станешь художественным руководителем программ, сама будешь повсюду выступать, а? Шварцушка дает нам начальный капитал… И мы с тобой помчимся продавать этот лежалый товар… по разным городам-странам!..

В зале Давид с Ибрагимом и Сулейманом уже расставляли столы, как обычно – буквой «Т». На столах стояли бутылки с красным сладким вином, салаты в пластиковых упаковках, треугольные пирожки «уши Амана».

Коллектив Матнаса готовился к своему собственному карнавалу в интимном кругу. За ширмами были навалены театральные костюмы, к каждому пришпилена бумажка с именем работника Матнаса. В зале крутились все: кто костюм примерял, кто развешивал гирлянды из сверкающей разноцветной фольги, кто стол украшал.