Маргарет Мадзантини - Сияние

Я сильно устал, рубашка помялась. Как во сне, я шагнул в зал, изображая из себя туриста, который зашел подкрепиться перед тем, как отправиться дальше. Огляделся по сторонам. Я почувствовал голод, но не тот, обычный. Чем больше я думал, тем больше он рос, от мыслей он раздувался во мне, как шар.

Сдерживая волнение, я хорошенько все разглядел, делая вид, что просто зашел в ресторан и не жду от этого заведения ничего особенного. Он и вправду был не слишком элегантным, на твердую четверку. Почти все столики пустовали, единственные клиенты собирались уходить, и муж подавал жене пальто. Официант направился ко мне.

– Можно перекусить?

– Кухня уже закрыта.

Я еще раз осмотрелся. Наверное, этого достаточно, я уже увидел то самое место, где он проводит дни. Я столько раз представлял себе этот ресторан, жаркий пар от кастрюль, запах специй, сезонные блюда, овощи, жаренные на гриле, постоянных клиентов, туристов, заказы, вечный хаос… Темные разговоры местных политиков, болтовня журналистов спортивной газеты, романтические вечера на День святого Валентина, воскресная лазанья для больших еврейских семей. Но здесь было тихо и безлюдно. Только пустые столы и перевернутые бокалы.

– А можно заказать салат, что-то, что не нужно готовить?

– Сейчас узнаю.

Он усадил меня у стеклянной перегородки. Принес воду и хлеб. Я заглянул в меню, покрутил головой, но хозяина не было видно. Я встал:

– Как пройти в уборную?

Спустившись по ступенькам за кассой, я оказался в вонючем туалете. Прошел мимо прикрытой двери. Должно быть, за нею комнатушка, его кабинет. Тот самый, откуда он мне звонил. Я увидел стол с кипой бумаг, что-то вроде настила, лежащее на нем тело и два больших башмака. Перед телевизором спал Джованни, на экране мелькали мультики. Я прикинул, сколько ему теперь – семнадцать? Больше? Я подошел к двери. На губах Джованни виднелись следы запекшейся слюны, он громко храпел. Словно у него были аденоиды.

Я посмотрел на окно и увидел белую спину. Потом толкнул длинную красную ручку двери. За дверью открывался внутренний двор с металлической пожарной лестницей, Костантино курил, стоя у мешков с мусором. Я наблюдал за ним, оставаясь незамеченным, смотрел на его склоненную голову, на грубые резиновые шлепанцы, на грязную майку. Он казался обрюзгшим, неухоженным. Точно официант после тяжелой смены.

– Эй, привет.

Он обернулся и, споткнувшись, чуть не упал.

– Гвидо…

Он вышел из темноты. Мы обнялись. Он заметно поправился, а может быть, это я похудел и ослаб.

– Элеонора рассказала мне, что твой дядя умер.

Он был потный, седой, одет небрежно.

– Хочешь поужинать?

– Не беспокойся, уже поздно.

– Вода еще не остыла.

Кухня была рядом, я прижался к стеклу. Костантино надел передник и белый колпак. Он обернулся, и я помахал рукой. Он широко улыбнулся, как сделал бы каждый шеф-повар.

Я вернулся в зал, снял пиджак, развернул салфетку, положил ее на колени. Я мечтал об этом всю жизнь, но теперь она подходила к концу, и мечтать казалось нелепым: слишком поздно. Мне принесли тарелку картофельных клецек. Это были самые вкусные клецки на свете.

Костантино достал бутылку красного вина и протер ее фартуком.

– «Флаччанелло делла Пьеве», только для избранных.

Он открыл бутылку и понюхал пробку.

– За тебя. За нас.

Он снова показался мне самым близким человеком на свете. За стеклом он был грустным, задумчивым, растерянным… А теперь оживился, и ужин в ресторане, открытом для меня одного, явился мне нежданным-негаданным подарком. Костантино ставил передо мной тарелку одну за другой: блюда римского гетто, жареные артишоки, потроха. Вино было крепким, четырнадцать градусов, так что после второго бокала я сдался. Я уже несколько дней нормально не ел, а теперь будто попал на пир. Я откусывал, глотал, смаковал, узнавал знакомый вкус. И думал о нем: его руки дотрагивались до этих продуктов, его глаза следили, чтобы ничего не подгорело, он сам раскладывал все по тарелкам. Я ел и думал, что буду оплакивать эти минуты целую вечность. Но я не раскисал, не устраивал церемонию прощания, просто ел с аппетитом, и все. Ел, как едят рабочие после тяжелой смены, окунал в соус огромные ломти хлеба. Через час я уже был сыт, пьян и чувствовал себя как нельзя лучше.

Официант ушел, Костантино уселся рядом со мной с бутылкой граппы и двумя бокалами.

– Ну как тебе клецки? Понравились?

– Не то слово!

Он принялся шутить, открыл дверь, и в ресторан ворвался запах вечернего города. Зажглись огоньки сигарет. Мы посмотрели друг на друга, рюмки наполнились граппой, заговорили каждый о своей жизни. Я рассказал, что Ицуми больна, что все изменилось. Сказал, что мне жаль упущенного времени.

– А как у тебя?

– У меня все отлично.

Но я успел разглядеть его кабинет. Смятую постель, рубашки в пакетах из химчистки… Дорожный фургон, а не офис.

– Ты ночуешь здесь?

– Иногда бывает. Заканчиваю очень поздно, нет сил идти домой.

Он склонил голову, почесал затылок. Мы сидели совсем одни, среди пустых столиков. Он развел руками. Широко улыбнувшись, Костантино признался, что жизнь катится под откос, жена его презирает, он наделал кучу ошибок. Его партнер по бизнесу вляпался в какую-то мутную историю с векселями. Депутаты прежнего созыва наели в кредит, но теперь никто не придет и не заплатит кучу оставленных ими счетов. Нынешним не до того. Да и Джованни уже большой. Справляться с ним стало сложнее, у него появились сексуальные потребности. И опять начались припадки.

– Я никуда его не отпускаю, разве что до газетного киоска. Здесь все его знают, но я все равно боюсь, стараюсь держаться рядом. Кто угодно может его обидеть, а он не в состоянии и слова сказать.

Я увидел, что он дрожит: нога тряслась и билась о стол. Я протянул руку и положил ему на колено. Он успокоился. Все как тогда, я ничего не забыл. Мы смотрели на пустой зал, в ночь, от которой оставались считаные часы.

– Надеюсь, ты получил наследство, разбогател?

– Да уж, на целую картину, да и та подделка.

Мы посмеялись над тем, как нелепо порой обманывает нас жизнь.

– Ты хоть иногда расслабляешься? – спросил я.

В его помутневшем взгляде я уловил напряжение.

– Это ты у нас живешь в городе сексуальной свободы, уж ты-то наверняка расслабляешься, разве не так?

Он уставился на меня, под глазами виднелись темные круги, белки глаз пожелтели. Он опрокинул бутылку граппы и жадно приник к горлышку, точно это была обычная вода. Потом сжал губы и рыгнул в бутылку. Я никогда не видел, чтобы он пил вот так. Я подумал, что он, как всегда, очень одинок, что мне не нужно было приходить сюда, встречаться с ним. Я представил, что совсем скоро он станет дряблым, дряхлым стариком. С возрастом на наших лицах проступил отпечаток души – неуверенной, смущенной, лживой. Он поднял бутылку и протянул ее мне с грустной и умоляющей улыбкой. Вставил мне в руку бокал.