Маргарет Мадзантини - Сияние

– Добрый день, меня зовут Алессио.

Он улыбается так, словно прекрасно знает, кто я, словно меня здесь ждали. Смотрит на мой мотоцикл. «Вот это да!» – не может поверить, что я проехал две тысячи километров. Задает вопросы. Под свитером виднеется белый воротничок – он священник. Дети сгрудились вокруг Ривера. Священник наклоняется и подхватывает самого младшего, остальные бегут за ним, словно куры за хозяином, путаясь у него между ногами. Мы входим в прихожую. Плиточный пол пропитался селитрой, на стене висит огромный деревянный крест, он занимает почти всю стену. Проходим по коридору, останавливаемся перед большой комнатой: это трапезная, по стенам висят детские картинки. Акварели, рисунки карандашом. Покосившиеся домишки, вытянутые человечки, неровные линии. Падре Алессио просит меня подождать. Я сажусь на корточки и слышу, как хрустят коленки, громкий и вызывающий хруст.

Я узнаю его издалека… Узнаю по фигуре. Пытаюсь выпрямить плечи, делаю глубокий вдох и резкий выдох.

Костантино заходит в комнату через маленькую дверь, за его спиной – свет. Он не инвалид, не колясочник – он идет ко мне, живой и здоровый.

– Гвидо…

– Эй-я.

Он останавливается и смотрит на меня, слегка наклоняет голову, улыбается.

– Ты как?

– Как видишь, жив…

Он раскрывает объятия и крепко обнимает меня. Я зарываюсь в него. Тело тянет меня вниз. Я совершенно опустошен. На какое-то мгновение мой нос прикасается к его шее. Я не успеваю почувствовать его запах. Он отстраняется и смотрит на меня. На меня, закатанного в кожу, точно старый рокер, разглядывает морщины на изнуренном лице.

– Ты ехал на мотоцикле от самого Лондона?

– Да.

– Сколько километров?

– Две тысячи.

– Поверить не могу!

Поверь, Костантино. Поверь, мой единственный. Радость моих тайных ночей, боль моих горьких дней. Я словно игровой автомат: во мне прыгает шарик, от стенки к стенке. Он ударяется о светящиеся грибы, проваливается в отверстия тоннелей. За эти годы я видел столько смертей, я потерял столько любимых людей…

– Мой лондонский дом больше не мой, представляешь?

– Вот как…

Я просто хочу схватить его и увезти подальше отсюда, пока мотор не остыл. Что это за место? Какая-то гостиница, кемпинг? Беги в комнату собирать сумку, и погнали отсюда, продолжим путь. Вместе, туда, где оборвалась наша любовь. Купим билеты на тот самый паром, помчимся на поиски Айдахо. Я вспоминаю, как Костантино рассказывал мне о своих мечтах, как впервые дотронулся до меня, вспоминаю его грудь. Мы ходили вокруг да около, но теперь-то я здесь, сколько времени прошло? Лет сорок? Не важно, черт побери! Какое нам дело, мы старые говнюки.

– Сколько тебе стукнуло?

– Столько же, сколько тебе.

Я смотрю на него. Он потолстел, постарел, но не так чтобы очень. Не следит за собой. Он рядом. Нет, это время, оно не прошло, оно просто застыло, прервалось. Я могу вспомнить его лицо на протяжении всей нашей жизни. Я один помню его во всех возрастах.

– Привет, Костантино.

– Добро пожаловать, Гвидо.

Приветствие бойскаута. Он выглядит точно взрослый, который играет ребенка, – великий актер, которому досталась роль статиста. Но я все еще не осмеливаюсь заглянуть ему в глаза, я все еще подхвачен волнами прошлого. Я собираю мозаику, подгоняю кусочек к кусочку. Резко, грубо, нескладно, беспорядочно.

Он протягивает ко мне зеленые руки. Говорит, что вспотел, работая в огороде. Я вдыхаю запах туфа и прогорклой пищи. Так пахнет это место. Оно напоминает вечернюю школу для безработных – там всегда толкутся безликие люди, которых объединяет невесть что. Они делают вид, что занимаются чем-то важным и увлекательным.

Я ищу в глазах Костантино хоть отголосок чувства, но он смотрит в другую сторону… Вокруг нас разные люди, он представляет мне одного за другим тех, кого называет друзьями: среди них мужчины, женщины, молодые пары. Люди, до которых мне нет никакого дела, которых я бы и не заметил. Они улыбаются мне, и я тоже натянуто улыбаюсь. Я обеспокоен, потому что уже начинаю кое-что понимать, но пока не знаю, что именно… На поле натянута сетка, играют в волейбол…

Я смотрю, как Костантино говорит с этими людьми, не слушая слов, просто смотрю на его открывающийся рот… У него припухшее лицо: линии сгладились, оно расслаблено. Я смотрю на его голову: волосы отросли, они не такие, как прежде, – гладкие, не такие густые. Светлое розоватое пятнышко крадется к его уху. Я слышу шум прибоя, шум моря в ночь, когда нас, как осьминогов, разбило о скалы.

Я вспоминаю слова, которые он сказал за секунду до того, как случилась беда. Он кое-что мне обещал. Костантино смотрит в пол:

– Можешь потрогать.

Он берет мою руку и проводит ей по своей макушке. Я чувствую: там, под волосами, – шрамы, следы швов. Он кладет руку мне на плечо:

– Пойдем, покажу тебе огород.

Он небрежно одет: свитер, поношенный комбинезон. Рука висит вдоль бедра.

Посреди огорода – огромное оливковое дерево. Я смотрю на серебристую крону, на крошечные листочки. Покореженный ствол рассечен надвое, две толстые ветки распахнутой дверью тянутся к небу. Мне хочется протиснуться в нее вместе с ним и исчезнуть. Я вспоминаю о маленьком оливковом деревце бонсай, которое я видел на цветочном рынке за две тысячи километров отсюда.

– Мне кажется, эту оливу я видел во сне.

– Правда?

– Мне снилось, что ты повесился.

– Ты тоже мне снился.

– Так ты вконец обратился?

– Я нашел свой путь.

Мне хочется прошептать: «Не бойся, я тебя не потревожу, просто я хочу напомнить тебе о твоем обещании». Но Костантино совершенно спокоен, идет вперед валкой походкой. Он то и дело взмахивает рукой, рассказывает, что и где посадил: вот артишоки, вот кабачки, а здесь – другой вид артишоков.

– Ты ведь ничего не понимаешь в сельском хозяйстве? – спрашивает он.

– Это так.

– Земля дарит покой.

Сорвавшееся с губ слово кажется таким тяжелым и страшным. Здесь все мертво, точно покрыто тысячелетними ледниками. Я рассказываю, что видел ледник. Он признается, что все еще любит горы. Говорит, что святой Франциск в горах говорил с волками.

«Моя жена стала жертвой волков, – отвечаю я. – Теперь я вдовец». Он на мгновение останавливается, сочувствует мне. Вспоминает, как она принимала его тогда за ужином.

– Ты не представляешь, как часто я о тебе думал.

– Я тоже.

Мы продолжаем идти вперед меж каменных оград и низеньких изгородей. Огромные кабачки раскинули листья и торчат, точно зеленые фаллосы. Я припоминаю то время, когда мы бы весело хохотали, узрев такое. Юные дураки. Я беру его за руку, он не отнимает ее, притягивает к губам, целует, отпускает:

– Той ночью я чуть не умер.

Он улыбается какой-то далекой улыбкой, словно говорит не о себе, а о ком-то другом. Трава шелестит под нашими ногами.