Татьяна Москвина - Она что-то знала

РОЗА

Как не хотелось Анне избежать этой встречи, после смерти Марины она стала неизбежной. Роза Борисовна Штейн, ещё не увиденная, мерещилась в полусне, слышался её хриплый надменный голос. Яков Михайлович хлопотал, Яков Михайлович, опечаленный и напуганный, храбрился и черпал силу, как все благоразумные люди, в мелких движениях но ходу жизни.

– Состоялось, – сказал он наконец промёрзшим январским голосом. – Иди. Она тебя приме!:..

Роза жила в доме на К.жовом канале, напротив Ни….ского собора, в просторной четырёхкомнатной квартире, в которой и родилась когда-то. Борис Иосифович и Анна Абрамовна, её родители, поначалу занимали две комнаты в этой квартире, а затем заполнили и её всю, по мере жизненных перемен у прочих обитателей жилплощади – старушки Захаржевской и семейства Петровых. Старушка Захаржевская решила свои проблемы с жилплощадью наиболее кардинально, Петровы – наименее: вступили в кооператив Борис Иосифович, критик, переводчик, драматург (как драматург он звался Борис Рурин и писал в соавторстве с Вадимом Бориным; Борин и Гурин – звонко верещало с афиши, Борин тоже был не Борин и даже не Вадим, но эту тропинку рассказа мы прикроем властной рукой: выживали себе люди и ладно, нам-то что?), жил с Анной Абрамовной, редактором ленинградского радио, мирно и согласно. Так же мирно и согласно в 1988 году они решили уехать из Советского Союза всем семейством, в котором кроме Розы было ещё двое детей, брат Дмитрий и сестра Соня.

И они уехали, и поселились в Нью-Йорке, и как люди толковые и работящие, нашли себе занятия – но без Розы. Она осталась одна в квартире, которую удалось закрепить за ней, прописав туда престарелых боковых родственников. Сколь отчаянно ни взывали новые американцы к своему упрямому отпрыску, сколько ни стращали разрухой, трусом, мором и гладом, на которые так щедра мать-Россия, девушка проявила характер, который в ней, впрочем, обитал с рождения.

«Если я говорю „нет», то это „нет», а если я говорю „да”, то это „да”», – не раз объясняла Роза своим родным, обескураженным библейской крутизной своей дщери. Но они и сами знали, что такое бывает, случается: среди тысяч конформных, услужливых, мерцающих, клубящихся вдруг зарождается ещё тот, ужасный, ветхозаветный, древлего письма образ, и тут уж вали в сторонку – не то раздавит.

А Роза была воистину ужасна. Роза была урод живописный, незабываемый. Из-за сильной сутулости и короткой шеи она выглядела горбатой, её длинное, бледно-жёлтое лицо с горящими чёрными глазами было точно вдавленным в плечи, и всё это в сочетании с огромным носом, крупными зубами и скошенным подбородком врезалось в память навечно. Над ней никогда не смеялись в школе – маленькие звери чуяли, что такая может запросто убить и ей за это ничего не будет. Ещё во втором классе случилось: шпанистый мальчик со смещёнными центрами безопасности отнял у Розы красивый карандашик, с резинкой на тыльной стороне. Роза взяла деревянный пенал и молча стала бить мальчишку по голове, вздымая руки так, как будто в них был меч. Очевидцы оцепенели. Она училась всегда лучше всех, и, чтобы не допустить Розу к золотой медали, ей пришлось поставить четвёрку по физкультуре, хотя она прекрасно сдала нормы ГТО, «Готов к труду и обороне», комплекс обязательных упражнений для учащегося. А не допустить Розу к золотой медали начальство было вынуждено: в параллельном классе на медаль шёл сын академика Раппопорта, и два еврея с золотом в зубах – это был уже сильный перебор по району. Слова незабвенного Передонова из «Мелкого беса» о том, что нельзя допускать евреев в профессора, потому что тогда все профессора будут из евреев, в истощённой войнами и революциями Красной России грозили сбыться буквально. Лучше пусть профессоров не станет вообще, чем допускать такое – решили жоповатые Иван Иванычи, но это им, правда, не помогло, а евреям не помешало. Ноль-ноль, главный русский счёт.

Семья была возмущена очевидной несправедливостью, негодовали и подруги, но сама Роза невозмутимо улыбалась. Она с самого рождения знала, что она – чужая, чужая всему и всем, земле, на которой родилась, людям, с которыми вместе в одно время живёт, даже родным и близким – чужая. Разве что для Лили, Марины и Алёны она была отчасти своя. Кругом были враги, готовые убить, обокрасть, опозорить, а потому Роза жила по законам войны, где мораль мирного времени недействительна.

Ей доставляло удовольствие воровать в магазинах, обсчитывать продавцов, проходить в метро без пятака, дурить контролёров, морочить голову доверчивым учителям. Она подделывала билеты в театр, доставала липовые справки о болезни себе и подружкам, писала анонимные письма, полные всякого смешного вздора, – никому, просто так, опускала в ящик по прихоти. Развлекалась. Маринка веселилась – Роза иногда придумывала классные трюки, Алёна пожимала плечами, равнодушная к таким развлечениям, Лиля – та, конечно, негодовала. «С таким умом!» – «Да, с таким умом, – парировала Роза. – Если б не я, тебя бы забили, дура, затравили». – «Да, я дура!» – «А дура, так и молчи. Я таким манером отдыхаю. У вас мечты, танцы, мальчики, тряпки, а у меня ничего нет и не будет». Тут Лиля осекалась – что возразишь?

Липовые справки о болезни доставать было легко – Роза действительно много болела в детстве и юности, знала наизусть скорбно-весёлый мир Большой Болезни. Терпеливым и внимательным родителям удалось вылечить её от хронической пневмонии, но головные боли так и остались на всю жизнь, и причину их установить не удалось. Аллергию же выявили классическую, на домашних животных, так что – ни кошечки тебе, ни собачки. Месячные пришли рано и своей идиотской регулярностью приводили Розу в бешенство. «Не идиотизм ли вся эта природа, а? Ну вот сделала выродка, прекрасно, большое спасибо, так хоть избавь от этого своего обыкновенного женского, ведь ничего обыкновенного женского у меня не будет! Нет, изволь протекать, как все твари. Какая сволочь природа! Правильно Достоевский сказал – тарантул». На это Алёна обычно отвечала спокойно и лениво: «Не бунтуй, Розанчик. Может, пригодится…»