Анна Гавальда - Матильда

Или же еще хуже: на того, кто несколько часов спустя скажет ей, кивая на часы:

— Сожалею… Мы больше не обслуживаем.

Да, может быть, она сейчас теряла очередную жизнь в этой дурацкой игре, которую придумала, чтобы убить время.

Проклятье…

Эй, трактирщик! Стакан холодной кока-колы, чтобы успокоить внутренности нашей малышки!

На рыночной площади она встала на цыпочки и сфотографировала красивого высеченного в камне паломника, бредущего по пути святого Иакова.

Клик-клак. На память о поездке.

В худшем случае, если все окажется действительно плохо, она сделает себе из этого снимка заставку на экран телефона.

Что-то вроде грозной наклейки Post-it, чтобы не забыть, насколько опасно влюбляться в ближнего своего и вообще во все это верить.

Без четверти полночь. Вот уже два часа, как она томилась, пристроившись на низенькой каменной ограде напротив дядюшкиного трактира.

В заведении было нарядно, виднелись балки, медные кастрюли, слышался смех и звон бокалов. Д’Артаньяну с друзьями там бы очень понравилось.

Последние капуши встряхивались, оплачивали счета, а кока-кола уже не бодрила. Матильда гладила свой животик, умоляя его еще немного ее не подводить.

И свои ладони.

Ладони вспотели.

Теперь в зале не осталось клиентов, но продолжалось движение. Женщина внесла внутрь черную доску, стоявшую у дверей, молодой парень с мотоциклетным шлемом под мышкой попрощался с ней, прикурил сигарету и зашагал прочь, другой заново накрывал освободившиеся столы, в то время как полный усатый мсье в фартуке винодела (дядя?) хозяйничал за стойкой.

И больше ничего.

Матильда закипала.

Зарождаясь у нее внутри, сдерживаемые ругательства просачивались сквозь плотно сжатые зубы. Тихое жужжание в ночи:

— Черт, чем они там занимаются? Давайте, давайте… Сваливайте поскорее, кучка идиотов. Валите. А ты? Ты-то когда выходишь? Тебе еще не надоело меня донимать? Все, давай… оставь ты свои фаршированные гузки и выйди наконец из этого своего кабачка, черт тебя подери…

Минут через десять снова появились женщина и парень, которые распрощались прямо перед ней и разошлись в противоположные стороны, потом внутри погас свет.

— Эй! — воскликнула она, вскочила и перебежала через улицу. — Эй, я не собираюсь здесь ночевать!

Она стукалась о столы, уронила стул, выругалась исподтишка и, как бабочка-поденка, направилась к единственному источнику света — окошку, иллюминатору в кухонной двери.

Она медленно толкнула ее, сдерживая свое дыхание, свою гордость, свои зубы и все свое тело.

Мужчина в белой поварской куртке не отрывал взгляда от своих рук.

Он стоял у стола из нержавеющей стали и чем-то был занят.

— Ты можешь идти, я закрою. Только оставь ключи, я снова забыл свои! — бросил он в сторону, не отрывая глаз от своего творения.

Она подпрыгнула.

Она узнала его только по голосу, настолько он похудел.

— Кстати? Ты предупредил Пьеро о телячьей вырезке?

А поскольку, увы, но нет, она не предупреждала Пьеро, то в конце концов он поднял голову.

На его лице не проявилось ни радости, ни изумления.

Ровным счетом ничего.

Он на нее смотрел.

Он смотрел на нее… сложно сказать, как долго. Секунды в такие моменты длятся гораздо дольше, они редки и считаются в тройном размере. В общем, напишем, целую вечность.

А она, она молчала. Во-первых, потому что устала, а во-вторых, потому что и так достаточно. Свою часть работы она сделала.

Больше она и бровью не поведет. Теперь его очередь. Теперь его очередь взять их историю в свои руки. Ляпнуть какую-нибудь глупость и все испортить или сказать… Она не знала что именно, но что-то такое, что позволило бы ей наконец присесть и перевести дух.

Он все это почувствовал. По его лицу было видно, что он сражается со словами. Со словами, с усталостью, с воспоминаниями. Что он ищет. Почти находит, но останавливается. Что ему страшно и он тоже запутался, как и она.

Он опустил голову и вернулся к своему прежнему занятию. Чтобы выиграть время, а еще потому, что он становился умнее, когда его руки были заняты делом.

Перед ним лежал синий длинный каменный брусок: он точил ножи.

Она смотрела на него.

Они играли друг у друга на нервах, и тихий регулярный звук их успокаивал. Хоть сколько-то выигранных минут перед тем, как все рухнет, возможно, думали они про себя.

Он осмотрел лезвие, оценил его остроту, как смычком, проведя по ногтю большого пальца левой руки, потом перевернул его и снова стал точить.

На камне образовалась темная кашица. Он рисовал в ней завитки, восьмерки и окружности, наваливаясь всем телом на пальцы, сжимающие сталь.

Очарованная, она разглядывала его короткие ногти, побелевшие от напряжения, загрубевшие, со следами порезов, подушечки пальцев и спрятанный под эбеновой рукояткой пресловутый обрезанный безымянный.

Покалеченный, нежный и бледный палец — ей захотелось его коснуться.

Не глядя на нее, он пододвинул к себе пиалу с водой и, смочив камень, снова принялся его гладить.

Трение лезвия, бешеное биение их слишком долго сдерживаемых сердец, гудение холодильной камеры неподалеку — еще какое-то время эти звуки их усыпляли, потом из соседней комнаты до них донеслись чьи-то шаги, щелчок выключателя, шум запираемой двери, опускавшихся рольставней и клацанье закрываемого замка, нет, даже двух.

Они погрузились в темноту, и только в этот момент она наконец увидела, что он улыбнулся: улыбка чувствовалась в его голосе.

— А… жаль… потому что, как я только что тебе сказал, свои ключи я забыл…

Он уже наслаждался, а она по-прежнему молчала. На ощупь за спиной нашла табурет, пододвинула его к себе и быстро уселась.

После этого снова воцарилась тишина.

— Я рад… — прошептал он.

Постоянно терзая свою нижнюю губу, она таки прокусила ее до крови. Должна ли она теперь что-то сказать? О нет, сжальтесь, не сейчас. Она слишком устала. Она пришла к нему, потому что он ее не обокрал, так что пусть он и продолжает в том же духе.

Чтобы выгадать еще небольшую отсрочку, она снова взялась за свою истерзанную губу.

Она прикусила ее в самом болезненном месте и принялась посасывать собственную кровь.

— Ты похудела, — сказал он.

— Ты тоже.

— Да. Я тоже. Я даже больше, чем ты. Ты скажешь, у меня было больше запасов…

Она улыбалась в темноте.

Он покачивался вперед-назад, словно стремясь выдолбить, обтесать, обточить камень.

Спустя минуту, или пару минут, или несколько, или тысячу, он так же тихо добавил:

— Я думал, что ты… что я… Нет… Ничего…

Хрусть. Синевато вспыхнув, сгорела мошка, попавшая в ловушку у входа.

— Ты голодна? — в конце концов спросил он, посмотрев на нее словно впервые в жизни.