Грегуар Делакур - То, что бросается в глаза

Застывшая улыбка чуть заметно дрогнула.

И Жанин Фукампре, взволнованная, повернула лицо к Артуру Дрейфуссу. Так замкнулся круг даров. Трепет вечности. Получаем, отдаем. Артур подарил ей смех ребенка, и она чудесным образом выжила. Она, в свою очередь, принесла покой его безутешной матери, а та, между тем, передавала возможную нежность этого мира обитателям черешни, ветру, лесам, праху, из которого мы состоим.

Любовь никогда не пропадет.

А в кафетерии кофе все еще сочился капля по капле.

И тут Жанин Фукампре вдруг отшвырнула на стол пакетик чипсов, дрожа, ухватилась за руку Артура Дрейфусса, сжала ее изо всех сил и голосом, севшим от испуга, оцарапанным страхом, положила конец ожиданию:

– Я хочу быть с тобой, Артур, давай уедем.

Они не стали дожидаться дежурного врача, который наверняка заморочил бы им голову иностранными словами, конфокальная иммуноцитохимия, точечные очаги поражения в подкорковом белом веществе или церебральная стереотаксия , которые сам перевел бы, человечности ради, лаконичным «не волнуйтесь, все хорошо, все идет, как и предполагалось»; нет. Они побежали к галантному средству передвижения , так и держась за руки, как будто через их переплетенные пальцы смешивалась кровь. Сев за руль, Артур Дрейфусс сорвался с места на бешеной скорости «скорой помощи», которая везла двух тяжело раненных любовью – две жертвы горя. Они проехали двадцать два километра за десять минут – в среднем 132 километра в час, что было сущим безумием, но так разумно, если знать, что при ударе молнии свет распространяется со скоростью 300 тысяч километров в секунду, да-да, в секунду, а молния в этих двоих ударила крепко.

Они остановились перед домом с отчаянным визгом тормозов – завтра ПП наверняка выдаст по первое число за состояние шин, но завтра, так или иначе, все будут кричать и плакать, – пулей вылетели из машины, ворвались в дом порывом ветра в грозу, и Артур Дрейфусс ногой закрыл дверь, которая хлопнула, как удар грома, и тут вдруг, после неотложности хотения пришли тишина и неподвижность желания.

Оба задвигались, как будто в замедленной съемке.

Грациозным движением Жанин Фукампре крутанулась на месте, ее юбочка, красная, как первая кровь первого раза, всколыхнулась; длинные незагорелые ноги блеснули на миг в полумраке гостиной, потом она тихонько прислонилась к стене, словно бабочка села, так все вдруг стало в ней легко; блестели ее поразительные губы, блестели высокие круглые скулы, блестели глаза, смотревшие на Артура Дрейфусса, у которого пересохло во рту, взмокли ладони и зашлось сердце. Из горла Жанин Фукампре вырвался хрустальный смех, ариетта, плеск камешка, упавшего в чистую воду родника, и все так же замедленно она вспорхнула по лестнице вверх, до третьего этажа, до спальни, до кровати.

Когда он пришел следом, она стояла у окошка; ее дрожащие пальцы расстегивали одну за другой пуговки блузки – так надрезают кожу, чтобы найти под ней сердце. Иди сюда, шепнула она, иди ко мне, это твое. Артур Дрейфусс подошел на подгибающихся ногах. Прекраснейшая в мире грудь будет подарена ему. Он увидит ее, потрогает, погладит, может быть, даже полижет, укусит, проглотит; он утонет в ней и умрет, да, теперь можно и умереть; он был в одном вздохе, в одном поцелуе от нее, когда бюстгальтер, темный, атласный, немыслимый, соскользнул, освободив два чуда плоти, эти совершенные груди, апельсиново-белые, со светлыми ореолами вокруг твердых сосков, такие живые. Жанин Фукампре была до жути красива, Артур Дрейфусс не видел ничего прекраснее ее грудей, невероятных, волшебных. Она и Он , робкие, теплые, были прекрасны; изумительны в своей стыдливости, словно еще в детстве, медлившем уйти.

Жанин Фукампре взяла руку механика, похожего на Райана Гослинга, только лучше , и положила ее на левое полушарие: ему показалось, будто дивная, теплая грудь дрожит, но это колотилось ее сердце, словно птица металась там, хлопая крыльями, и когда она дала понять своему юному любовнику, что можно надавить сильнее, погрузившись в нежность, в одурь, в лакомство, у Артура Дрейфусса вырвался крик, скорее даже хрип, он отдернул руку и кинулся прочь в сумрак лестницы. Он эякулировал.

Опустим всевозможные «ничего страшного» и «с каждым может случиться», опустим, потому что для Артура Дрейфусса это было страшно, даже очень, а на тот факт, что случиться может с каждым, ему было плевать с высокой колокольни.

Это случилось с ним.

Он держал в руке мечту всей жизни – шесть секунд, если быть точным, абсолютную мечту со времен Надеж Лепти в третьем классе, со времен Лианы Ле Гофф с ее 80Е на гимнастическом коне, со времен мадам Верхерстратен в выпускном – о эта ее бороздка между двумя полушариями, сто раз, тысячу раз при виде ее ему хотелось стать слезой, капелькой духов, пота, чтобы затеряться в ней, – и эту мечту всей жизни он упустил самым жалким образом, в штаны, в темноту и стыд, как в те смехотворные часы отрочества, когда у него вышел подобный облом со жрицей любви.

Но нежный, спасительный голос Жанин Фукампре проник к его сердцу, смыл позор:

– Мне приятно, что ты так хочешь меня, Артур. Это мило.

И Артур Дрейфусс вышел из тени, накрывшей его точно пеплом, и лег к своей искупительнице на кровать. Она лежала голая; еще прекраснее, чем можно себе представить по миллионам фотографий полуодетой Скарлетт Йоханссон. У Артура закружилась голова: тут было не только роскошное тело, Жанин была соткана из слов, что трогают душу, из этих невесомых сгустков плоти, которые суть вес вещей. Трепет, / Ветер, / Мир, / Смутная боль, / Нежность, / Рассвет .

И он вздохнул с облегчением, ибо случившаяся неприятность оставила ему, до новой серьезной эрекции, небольшую передышку, чтобы погрузиться в это светлое озеро, подплыть к его изящно пухлым берегам, к поросли (или заросли – тут сама старая мадемуазель Тириар, переводчица-любительница, заколебалась), к этой буйной, ликующей поросли, которую она сохранила как есть, естественно дикой, в память, сказала она, о поросли (или заросли ) Марии Шнайдер (в знаменитом фильме Бернардо Бертолуччи 1972 года – три года спустя после первого Вудстокского фестиваля, когда, что правда, то правда, у парней были длинные и довольно грязные волосы, а у девушек мохнатые и довольно грязные подмышки).

И Жанин Фукампре рассмеялась, глубоко тронутая восхищенным, детским и, в сущности, таким простым взглядом своего любимого; то был смех счастливый и чистый, он взлетал под потолок, и отскакивал от стен, и говорил всем, а особенно тебе, мама, видишь, твое молчание меня все же не замарало; и если бы можно было подобрать песню к этой светлой минуте, то, скорее всего, «Беги от счастья, пока оно само не убежало» Гензбура, и ломкий голос Джейн Биркин, немыслимую эту ностальгию, которая не заглушила бы мольбу Жанин Фукампре: