Жауме Кабре - Я исповедуюсь

И на следующий день выздоравливающий «сеат» отвез нас на двадцать километров севернее, в Эскало, а оттуда мы отправились пешком по козьей тропке, извивавшейся по склону ущелья Барраонзе, – единственной дороге, способной привести к руинам Сан-Пере дел Бургал, монастыря моей мечты. Сара не позволила мне нести ее широкий рюкзак с альбомом, карандашами и углем: это была ее ноша.

Минут через семь я поднял с тропы острый камень, не слишком большой и не слишком маленький, – Адриа посмотрел на него в задумчивости и вспомнил красавицу Амани и ее печальную историю.

– Что это за камень?

– Да так… – ответил Адриа, пряча его в свой рюкзак.

– Знаешь, какое впечатление ты на меня производишь? – спросила ты, взбираясь по склону и тяжело дыша.

– А?

– Вот именно. Ты не спрашиваешь: «Какое?» – а говоришь: «А?»

– Я потерял нить. – Адриа, шедший впереди, остановился, окинул взглядом зеленую долину, прислушался к дальнему шуму Ногеры и повернулся к Саре. Она тоже остановилась, весело улыбаясь.

– Ты всегда о чем-то думаешь.

– Да.

– И всегда о чем-то далеком. Ты всегда где-то в другом месте.

– Ну… Извини.

– Да нет. Просто ты такой. У меня тоже есть особенности.

Адриа подошел к ней и поцеловал в лоб – с такой нежностью, Сара, что я до сих пор волнуюсь, вспоминая этот момент. Вот ты – настоящий шедевр, и я надеюсь, ты понимаешь, что я хочу сказать.

– У тебя – особенности?

– Я странная. У меня полно комплексов и тайн.

– Комплексов… Ты их удачно скрываешь. А что касается тайн, эту проблему легко разрешить: расскажи мне их.

Тут Сара перевела взгляд на убегающую вниз тропинку, чтобы не встречаться глазами с Адриа.

– Я сложный человек.

– Не надо рассказывать ничего, что ты не хочешь рассказывать.

Адриа уже собрался идти дальше, но остановился и снова обернулся:

– Мне хотелось бы знать только одну вещь.

– Какую?

Невозможно поверить, но я спросил ее: что тебе сказали обо мне наши матери? Что такого они сказали, что ты им поверила?

Твое сияющее лицо омрачилось, и я подумал: все насмарку. Несколько секунд ты молчала, а потом сказала надтреснутым голосом: я же просила тебя не спрашивать об этом. Я же просила…

В беспокойстве ты подняла камешек и бросила вниз.

– Я не хочу возвращать те слова к жизни. Я не хочу, чтобы ты их услышал; я хочу избавить тебя от них, потому что ты имеешь полное право их не знать. А я имею полное право их забыть.

Ты поправила рюкзак изящным жестом.

– Это запертая комната из сказки о Синей Бороде, запомни.

Сара сказала это как по писаному, и мне показалось, что она постоянно об этом думает. Прошло уже немало времени с тех пор, как мы стали жить вместе, и этот вопрос всегда вертелся у меня на языке – всегда.

– Хорошо, – сказал Адриа. – Я больше никогда тебя об этом не спрошу.

Они продолжили подъем. Последний отрезок узкой тропки по отвесному склону – и мы добрались наконец, в мои тридцать девять лет, до руин монастыря Сан-Пере дел Бургал, который я так часто себе представлял, и фра Жулиа де Сау, который в другие времена, в бытность свою доминиканцем, звался фра Микелом, вышел нам навстречу с ключом в руках. С дарохранительницей в руках. Со смертью в руках.

– Да благословит вас Господь и даст вам мир, – сказал он нам.

– Господь да подаст мир и тебе, – ответил я.

– Что? – встрепенулась Сара.

– Стоит прикоснуться к красоте искусства – жизнь меняется. Стоит услышать Монтеверди-хор [318] – жизнь меняется. Стоит увидеть Вермеера вблизи – жизнь меняется. Стоит прочитать Пруста – и ты уже не такой, каким был раньше. Я вот только не знаю почему.

– Напиши об этом.

– Мы – случайность.

– Что?

– С гораздо большей вероятностью нас могло бы не быть, но мы все-таки существуем.

– …

– Поколения за поколениями продолжаются бешеные пляски миллионов сперматозоидов в погоне за яйцеклетками; случайные зачатия, смерти, истребление… И сейчас мы с тобой здесь, друг перед другом, как будто бы не могло быть иначе. Как будто был возможен только один вариант генеалогического древа.

– Разве это не логично?

– Нет. Это чистая случайность.

– Ну, знаешь…

– И более того, что ты так хорошо умеешь играть на скрипке – это еще бóльшая случайность.

– Ладно. Но… – Молчание. – От всего этого начинает кружиться голова, если задуматься, правда?

– Да. И тогда мы пытаемся противопоставить этому хаосу упорядоченность искусства.

– Напиши об этом, ладно? – отважился Бернат, делая глоток чая.

– Сила искусства коренится в произведении искусства или, скорее, в том воздействии, которое оно оказывает на человека? Ты как думаешь?

– Я думаю, ты должен об этом написать, – повторила Сара через несколько дней. – Так ты сам лучше во всем разберешься.

– Почему я замираю, читая Гомера? Почему от брамсовского квинтета с кларнетом у меня перехватывает дыхание?

– Напиши об этом, – тут же сказал ему Бернат. – Тем самым ты мне сделаешь большое одолжение, потому что я тоже хотел бы это знать.

– Как это так, что я не способен встать на колени ни перед кем, но, слыша «Пастораль» Бетховена, готов пасть ниц?

– «Пастораль» – это шедевр.

– Конечно! Но знаешь, из чего вырос Бетховен? Из ста четырех симфоний Гайдна.

– И из сорока одной симфонии Моцарта.

– Да. А Бетховен написал всего девять. Но почти все девять находятся на другом уровне моральной сложности.

– Моральной?

– Моральной.

– Напиши об этом.

– Мы не можем понять произведение искусства, если не видим его эволюции. – Он почистил зубы и прополоскал рот.

Вытираясь полотенцем, он крикнул через открытую дверь ванной:

– Но всегда необходим гений художника, который как раз заставляет его эволюционировать!

– Значит, сила коренится в человеке, – ответила Сара из постели, зевая.

– Не знаю. Ван дер Вейден, Моне, Пикассо, Барсело́ [319]. Это динамическая линия, которая берет начало в пещерах ущелья Вальторта [320]и не прерывается до сих пор, потому что человечество существует.

– Напиши об этом. – Через несколько дней Бернат допил чай и осторожно поставил чашку на блюдце. – Не хочешь?

– Это красота?

– Что?

– Все дело в красоте? Что такое красота?

– Не знаю. Но я узнаю ее. Почему ты не напишешь об этом? – повторил Бернат, глядя ему в глаза.

– Человек уничтожает человека, и человек же пишет «Потерянный рай» [321].

– Да, это загадка. Ты должен написать об этом.

– Музыка Франца Шуберта переносит меня в прекрасное будущее. Шуберт способен в малом выразить многое. Он обладает неистощимой мелодической силой, исполненной изящества и очарования и в то же время полной энергии и правды. Шуберт – это художественная правда, и мы должны держаться его, чтобы спастись. Меня поражает, что он был болезненным человеком, без гроша в кармане, страдал от сифилиса… Какая сила есть в этом человеке? Какая власть есть у него над нами? Я прямо сейчас, на этом самом месте, преклоняю колени перед искусством Шуберта.